Майкл Каннингем: Мои персонажи ищут красоту

Ɔ. Я хотел бы начать с музыки, точнее, со звука. Мне кажется, само звучание языка, его мелодический рисунок – крайне важная составляющая вашей прозы. Смыслу у вас всегда предшествует звук. Слово как одна из форм звука, в свою очередь, не сводится к простому формулированию, доказательству мысли или образа, а вполне может существовать отдельно, самостоятельно, как бы вообще над всем остальным. Но это лишь частное наблюдение. Насколько в действительности для вас важен звук?

Невероятно важен. Вы очень точно сформулировали: «Звук предшествует смыслу», – пожалуй, лучше и не скажешь. Музыка – или звук, если угодно – существует в прозе наравне со смыслом, и одно от другого не так уж легко отделить. Если провести параллель непосредственно с музыкой… Скажем, «Реквием» Брамса и «Весна священная» Стравинского – они абсолютно о разном, и здесь как раз смысл выражен посредством звука. Точно так же рассказ Уильяма Фолкнера (ограничусь авторами, которых я читал на языке оригинала, а не в переводе) по смыслу будет сильно отличаться от рассказа Рэя Карвера – отчасти именно из-за мелодического рисунка, интонации, метра; это неотъемлемая часть истории как таковой. Я преподаю литературу и писательское мастерство и время от времени говорю моим студентам, что прозаическая фраза должна звучать как нечто самоценное – по крайней мере передавать настроение, атмосферу, – если прочесть ее человеку, не владеющему языком, на котором она была написана. 

Ɔ. Вы не раз говорили, что, перед тем как сесть за работу, слушаете музыку. Причем музыку определенную: каждая книга притягивает свои мелодии. В случае с «Домом на краю света» это был старый рок-н-ролл времен Вудстока. «Часы» – Иоганнес Брамс и Филип Гласс. «Начинается ночь» – если я не ошибаюсь, Стив Райх. И это присутствие музыки в ваших текстах всегда угадывается. Чем вы руководствуетесь, подбирая, условно говоря, плей-лист для книги? 

Исключительно интуицией. Когда я берусь за новую книгу, мною движут лишь внутреннее чутье и смутные, неоформившиеся желания. Я вроде как хочу написать о ком-то, с кем происходит… нечто. Отталкиваюсь от этой неопределенности и двигаюсь дальше. Еще не имея четких представлений о будущей книге, я начинаю слушать ту или иную музыку. Музыку, которую я больше всего хочу услышать в настоящий момент времени. Конечно, выбор отнюдь не случаен – здесь что-то вроде предчувствия еще не написанной книги. Это напрямую связано с тем, какие ощущения и звуки я хочу в нее вложить. Короче говоря, музыка для меня – не просто фон, скорее формообразующее начало. 

Ɔ. Что вы слушали, когда писали «Дикого лебедя и другие сказки»?

В случае с «Диким лебедем» мне было важно держаться подальше от эпохи Средневековья, где в основном разворачивается действие сказок. По­этому я слушал относительно новые группы: TV on the Radio, Alabama Shakes, Florence and the Machine и другие.

Ɔ. У меня сложилось впечатление, что в сказках вы решили попробовать все, чего по каким-то причинам не могли себе позволить в романах, в некотором смысле дали себе больше свободы. То есть, с одной стороны, это по всем признакам проза Майкла Каннингема. А с другой – это как бы «Майкл Каннингем под кислотой». Мне кажется, вам было по-настоящему весело писать эту книгу, здесь чувствуется какой-то особый азарт, и есть ощущение, что результатом, возможно, вы сами довольны чуть больше, чем обычно…

Похоже, вам и правда понравился «Дикий лебедь», я рад. Книгой я вполне доволен, но не могу сказать, что с ней отпустил себя на свободу. В определенном смысле писать ее было действительно веселее, чем предыдущие. Отчасти потому, что сказки уже существовали, мне не надо было придумывать их от начала до конца. Ну и потом, какой смысл в сказках, если они не приносят радости?

Ɔ. Одна из сказок, «Обезьянья лапка», реминисценция рассказа Уильяма Джейкобса, напомнила мне сразу несколько фильмов ужасов. Речь не о рифмах и влияниях, а о том, что у этого текста абсолютно киношная энергетика: постепенное нагнетание буквально на всех уровнях, сбивчивый, но при этом четко выстроенный ритм абзацев, своего рода монтаж. Вы ведь любите фильмы ужасов? Можете несколько любимых назвать?

Есть у меня такая странность – просто обожаю фильмы ужасов, готов смотреть любые, даже самые отвратительные. Всего пара-тройка моих друзей соглашается ходить со мной в кино. Эти фильмы дают определенную эмоциональную разрядку – как по мне, в них есть очистительная сила; и в то же время, да, это галлюцинации и кошмары, пробуждение от которых тебе обещано наперед. На самом-то деле лучшие из них – о добре и зле, о потаенных желаниях, о самом механизме страха, а не просто об упырях и гоблинах, бросающихся на тебя с криком «Буу!». Среди моих любимых – «Носферату», «Уродцы», «Логово Дьявола», «Ночь живых мертвецов», «Суспирия», «Психо», «Ребенок Розмари», «Молчание ягнят»… но я еще долго могу перечислять.

Ɔ. Давайте немного поговорим о составе сборника. Десять сказок, десять переосмысленных версий классических сюжетов. Здесь и Андерсен, и братья Гримм, и Жанна-Мари Лепренс де Бомон, и упомянутый выше Джейкобс. Как вы их отбирали? Почему именно эти сказки?

Никакого структурного принципа у меня не было, да и общих тем в сказках, которые в итоге выбрал, пожалуй, нет. Я просто взял мои самые любимые, те, что люблю еще с детства. Дети, вообще говоря, довольно странные существа. А я, наверное, совсем странным был – просил читать мне эти истории снова и снова.

Ɔ. Ваш предыдущий роман «Снежная королева» – тоже отсылка к одноименной сказке Ханса Кристиана Андерсена, хотя там влияние гораздо менее очевидно. Налицо общее движение в сторону необъяснимого, пугающего, заложенное в каждом из нас. Мистические откровения Баррета Микса в «Снежной королеве» и волшебство прямого действия в новой книге – это ведь по большому счету явления одной категории?

Так и есть. В последнее время меня все больше интересует магия – не в плане каких-то практик или так называемого мистического мышления в духе религий «Нового века». Мне интересны необъяснимые явления, нечто не поддающееся общепринятым трактовкам; присутствие трансцендентного, если угодно. Ни в коем случае не сравниваю себя с великим Габриэлем Гарсией Маркесом, но магический реализм, в котором он достиг совершенства, влечет меня все сильнее. Как это часто бывает, я не знаю почему. Возможно, написав семь-восемь книг, я просто осознал, что привычный, постижимый мир имеет свои пределы.

Ɔ. Ваши герои неизменно тянутся к красоте. Красота, в свою очередь, ускользает от них, как некий недостижимый идеал, и в то же время преследует их, как навязчивая идея или даже как проклятие. Почему этот мотив так важен для вас? Что для вас красота?

Думаю, ответ на этот вопрос мне еще только предстоит найти. Если коротко… Красота – относительно простое слово для обозначения чего-то более сложного, запутанного. Под красотой я подразумеваю чувство совершенства, заложенное в мире, равновесие света и тьмы, комизма и трагедии, веру в то, что у каждого есть свое место на земле, что жизнь любого человека значительна, насыщенна и ценна, что жизнь сама по себе есть великий дар. Но я сейчас очень сжато говорю, красота вмещает гораздо больше.  Поэтому мои персонажи ищут красоту. И некоторым из них удается, пускай ненадолго, к ней приблизиться: Бобби в «Доме на краю света», главным героям «Избранных дней», Баррету в «Снежной королеве». Тот факт, что идеала сложно достичь, лично для меня не означает, что он в принципе недостижим. Впрочем, покажите мне такого человека, который бы не стремился к идеалу.

Ɔ. Во всех ваших романах присутствует Нью-Йорк (кроме последней книги, но она и не роман). По меньшей мере одна сюжетная линия всегда развивается именно здесь. Вам никогда не хотелось полностью перенести действие в другую локацию?

Нет, потому что ни одно место на свете я не изучил так же подробно, как Нью-Йорк. Единственная причина, по которой действие моих романов происходит здесь, – мое сокровенное знание о нем. При этом я вовсе не считаю, что он лучше других городов. Если бы я поместил сюжет, скажем, в Москву, то не смог бы избежать фальши. Это было бы лишь мое частное представление о Москве, а романист должен быть предельно точен в том, что касается особенностей выбранного места и времени.

Ɔ. Насколько я знаю, у вас весьма напряженный рабочий график: шесть дней в неделю по многу часов вы проводите за письменным столом. При том что живете в шумном, густонаселенном, эксцентричном городе. Это не отвлекает? 

Мне необходим большой город. Так вышло, что это Нью-Йорк, но для меня важен не Нью-Йорк как таковой, а клокочущая внутри него жизнь. День за днем я провожу в тишине моего кабинета, наедине с самим собой. Ближе к вечеру все, чего я хочу, – вырваться наружу, в огромный, хаотичный, многоликий мир; увидеть жизнь, существующую на самом деле, а не только в моем воображении. Если бы я жил в доме посреди леса, если бы уединение моих дней переходило в ночи, я бы, наверное, умер, месяца бы не протянул.

Ɔ. «Дикий лебедь» – ваш первый опыт иллюстрированной книги. Рисунки Юко Симидзу не просто поясняют происходящее, но придают всей книге дополнительный оттенок, объем, я бы даже сказал, существуют в качестве отдельного голоса, перекликающегося с вашим. Вы сами выбирали иллюстратора?

Да, я сам выбрал Юко – нашел ее в интернете. Мне были нужны мрачные, врезающиеся в память изображения, порочные в своей красоте. Работы, которые мне предлагали, не подходили для «Дикого лебедя». Среди них попадались неплохие, но не более того. Тогда я просто вбил в «Гугле» слово «иллюстраторы» – и вот она, Юко. Едва поверил собственному счастью, когда, прочтя книгу, она согласилась ее иллюстрировать. Мы встретились, Юко спросила о моих пожеланиях, я сказал, что предпочитаю не вмешиваться, что полностью доверяю ее выбору и мастерству. Мне лишь хотелось, чтобы ее невероятное художественное чутье в некотором смысле дополнило мою прозу. Получилось, на мой взгляд, великолепно. Полагаю, здесь можно обойтись без очевидных заявлений о том, какой это был удивительный опыт – работать с ней. Подлинное сотворчество. 

Ɔ. Вы ведь тоже когда-то учились на художника? 

Еще до поступления в колледж. Но в какой-то момент мой интерес к рисованию стал ослабевать. Попробовав писать прозу, я обнаружил, что воссоздание жизни при помощи ручки и бумаги захватывает меня куда сильнее, чем рисование. Выбор был очевиден. Иногда я думаю: возможно, то, что мы называем талантом, по большому счету бесконечная увлеченность самим процессом. Я далеко не всегда доволен тем, что пишу, но мой интерес к писательству, помноженный на непрерывные внутренние усилия, никогда не ослабевал.

Ɔ. Тот первый юношеский опыт вам как-то впоследствии пригодился?

Безусловно. Художник, как и писатель, должен обладать незамутненным, несентиментальным видением. Годы занятий живописью стали первым и крайне важным опытом беспристрастного взгляда, умения видеть подлинную суть людей и предметов. 

Ɔ. Некоторое время назад вы стали активно вести блог в инстаграме. Сразу хочу сказать, что, по-моему, это круто, и дело тут не только в картинках, но и в емких комментариях, которыми вы их сопровождаете. Но если серьезно – зачем это вам? 

Мне нравится фотографировать, впрочем, мне нравится любое творчество в дополнение к писательству. Особенно теперь, когда писательство стало не просто работой, но обросло возложенными на меня ожиданиями множества людей, договоренностями, превратилось в часть издательского бизнеса. Потому что во многом это именно бизнес. Постить картинки в инстаграме весело и необременительно. Мои фотографии и комментарии никто не будет рецензировать в газетах, о продажах тоже не нужно беспокоиться... Для меня это своего рода отдушина, довольно большая, надо сказать. 

Ɔ. А вообще для вас важна обратная связь с читателями, вам интересно их мнение? 

Только эта обратная связь и важна. Я не читаю рецензий – некоторое время назад убедился, что лучше работать без критических голосов в голове: хвалебных, отрицательных – любых. Мнения критиков для меня просто-напросто бесполезны. Общаться же с читателями, получать письма от незнакомых людей, из мест, где я никогда не был, – безоговорочная радость, которую приносит публикация прозы. Книга, в конце концов, предназначена читателю; в некотором смысле это диалог между писателем и читателем, хоть они и разнесены в пространстве и времени. Осознание, что книга может оказать влияние на другого человека, что она отзывается в нем, оправдывает практически любые усилия.

Ɔ. Во время работы над рукописью вы показываете ее кому-то из друзей и близких, советуетесь с ними? 

Я показываю законченный – иногда наполовину законченный – черновик моему редактору и трем-четырем близким друзьям. Мне хватает здравого смысла прислушаться к ним, принять во внимание их предложения, если они кажутся мне оправданными, или же вежливо отклонить их, если нет. Я всегда вижу, где подходящий совет, а где просто неплохая мысль, но не для меня, не для этой книги. Однако на каждую книгу, которую я опубликовал, повлияли мои блестящие, проницательные читатели. Без них я в буквальном смысле не могу представить себя писателем. 

Ɔ. Последний вопрос, который не могу не задать. Вы пишете что-то новое сейчас? И раз уж мы начали с музыки, то давайте ею и закончим. Какая музыка сопровождает вашу новую книгу?

Я написал где-то сто страниц нового романа, но, к сожалению, больше на столь раннем этапе ничего сказать не могу – ни вам, ни кому-либо еще. Я давно убедился, что разрушаю магию книги, если говорю о ней, когда она еще не окрепла. Тем не менее скажу, что в последнее время много слушаю Бернарда Херрманна – композитора, писавшего музыку к фильмам Альфреда Хичкока. Посмотрим, куда он меня выведет.Ɔ.

Новая книга Майкла Каннингема «Дикий лебедь и другие сказки» выходит в мае в издательстве Corpus.