Остров Россия. Часть 2. Край света

Сахалин. «Мира нет, есть только остров»

Сахалин немыслим. Представьте Россию, в которой не было голода. Из которой до Голливуда ближе, чем до Мосфильма. Из которой в Токио и Сеул летают на шопинг. Представьте дворняг с голубыми глазами — хаски постарались. Муссоны, лето в сентябре. Торжественный парад в честь победы над Японией. 

Представьте вывески: музей медведя — жилмассив «Зима» — японские грузовики — японские товары — японская косметика — «Единая Россия» — японская кухня — фасады из Японии.

По краям — треугольные сопки, посередине — обычный русский город, как будто построенный в спешке. 70 лет назад он назывался Тоёхара, «прекрасная долина». Сегодня это Южно-Сахалинск. Сплошь праворульные машины пыхтят в пробках. 

На другом конце острова с шельфа качают нефть. Нефтяники берут отпуск, чтоб скататься в кино за 700 километров. В Южно-Сахалинске настоящий международный кинофестиваль «Край света». В местных газетах — только о нем и немного о браконьерах.

Каурисмяки и Гондри дают под открытым небом. Визжат девчонки: на красной ковровой дорожке — Петр Федоров. За ним Ананд Ганди, чье имя знают только ценители, а девчонки продолжают визжать. Сахалин удивителен. В программе — фильмы, на которые в Москве придет полтора синефила. А тут — полные залы, даже на Зайдля.

— Мира нет, есть только остров, — говорит программный директор «Края света» Алексей Медведев.

И зал свистит и хлопает, будто это не цитата из Деррида, а припев из рок-песни.

Дети рисуют остров, часть 1. «Есть вулкан и динозавр»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Сначала — имя. Потом — что любишь, что терпеть не можешь. 

— Меня зовут Маша. Я очень люблю раннее утро и терпеть не могу, когда на кого-то кричат.

Дети одобрительно галдят. Никто не любит крика.

— Люблю пони. Не люблю, когда родители ссорятся.

— Люблю спать. Не люблю дождь.

— Не люблю, когда заставляют.

— Не люблю убираться.

— Не люблю спаржу.

— Ненавижу спаржу!

Да что у них со спаржей-то на Сахалине?

Петербургские мультипликаторы из студии «Да» придумали летающий остров, где кот Мустафа делает мороженое из молний. Еще они придумали, что со смертельно больными детьми можно рисовать мультики. И со здоровыми тоже, конечно: это лучшая в мире терапия. На «Краю света» у них мастерская: за неделю 30 детей нарисуют, раскадруют и озвучат мультик о плавучем острове, немного похожем на Сахалин.

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Высунув язык от напряжения, дети рисуют завязку. «Остров сокровищ. Люди русские. Есть вулкан и динозавр». Не, лучше так: «Звери украли ток у людей, людям приходится восстанавливать древние навыки выживания, пока звери отрываются». 

Погода на Сахалине меняется раз в час, и внезапная буря отрывает кусок крыши. Рабочий проходит на цыпочках со стремянкой. Дети заняты. Дети придумывают остров. Это важно. Какой будет наша история?

Архиепископ. «Все, кто получал гранты, ссучились!»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Архиепископ Тихон водит военных по собору Рождества Христова, который выше всех на Сахалине, выше самой высокой буровой. С полковниками МЧС владыка Тихон говорит по-полковничьи: что двойная галерея — для сейсмоустойчивости, что крест на полу — из восьми пород гранита. Что автор росписи недавно умер и что убранство храма — «его, так сказать, дембельский аккорд». 

— Да, общение с силовиками наложило на меня печать, — говорит владыка Тихон и величественно оглаживает бороду. — Наши силовики — удивительно, глубоко порядочные люди. Церковь на Сахалине раньше была приписана к тюремному ведомству, я об этом сказал руководителю ФСИНа — а он пошутил, что мы коллеги… Отношения сложились, в общем. Пришел ко мне один генерал, жалуется: вот сахалинцы, тормоза затянутые, медленно работают. А я говорю: что мы не так быстро топочем по паркету, не значит, что мы неэффективны!

Остров превращает всякого в островитянина, поэтому владыка Тихон всегда говорит «мы», хоть сам из Воронежа. Человек он простой и приятный, из инженеров, на сайте епархии — его личный телефон и почта.

— Сейчас всякие сопредельные государства обволакивают нас любовью, показывают нам, сахалинцам, какие они мягкие, пушистые. Это ложь и обман! Это рекламный ролик! Предшественник мой, владыка Даниил, назвал нашу епархию духовной погранзаставой. К счастью, либеральные очки спадают с наших граждан, люди начинают мыслить по-государственному, реально понимать, что наши руководители в Кремле — не работают, а служат своему народу. А сплетни всякие — понятно, кто их распространяет и оплачивает. Вот была такая поэтесса Ирина Ратушинская, ей президент США предложил гражданство, а они с мужем отказались: понимали, что это крючок. Муж ее тогда сказал: все, кто получал гранты, все ссучились. Любая такая поддержка — ловушка для человека, чтобы он мыслил разрушительными идеями.

И вот уже перед нами не аскет и добрый батюшка, а государственный деятель, озабоченный японским и американским заговором. Люди на Сахалине меняются быстрей погоды. 

— Что может быть хуже коммунистической идеи? Либеральная! Человек начинает мыслить понятиями однополых браков и всяких, извините меня, свобод, которых у нас, кстати, больше, чем в любой другой стране. Есть у нас, например, экологи Лисицыны, грант получили от правительства США. Бесплатный сыр вы знаете, где пребывает!

Урбанисты. «Развлечений нет, одна рыбалка»

В парке Гагарина — праздник народов Севера.

— Я помню наши колыбельные, — говорит эвенкийский шоумен и изображает горловое пение. — Но настало время других мотивов... Весна опять пришла! И лучики тепла! Доверчиво глядят в мое окно!

И «Владимирский централ» несется по прекрасной долине. 

Город как город: то бараки, то новостройки, и так до горизонта. Все, впрочем, гордятся краеведческим музеем в стиле тейкан-дзукури. Еще из японского — заброшенный бумажный завод. Урбанисты из мастерской «Сделай сам» обдумывают, как дать ему вторую жизнь. Есть вариант— обклеить снежинками.

На «Краю света» шесть мастерских, урбанистическую ведет городской антрополог из «Стрелки» Михаил Алексеевский, знаток застольных песен и похоронных причитаний. Вместе с ним сахалинские урбанисты проявляют непроявленные достопримечательности, а в общем делают то же, что дети: рисуют остров. А именно: 

— карту пленеров;

— карту лыжной инфраструктуры;

— карту всего японского;

— карту экспатского Сахалина, где скопления заезжих нефтяников обозначены стриптизерскими трусиками.

Рисует Сахалин и сисадмин Виктор Петров из поселка Ноглики. В семь дней он создал целый мир: изваял в «Майнкрафте» совершенную копию библиотеки, где работает. 

— Я сам с материка. С Украины. Но на Сахалине с трех лет, так что местный. Я много где бывал, во Владивостоке, в Питере жил полгода… Сейчас там жена и дети, вместе не живем, так бывает... Но я никуда не хочу уезжать. Я тут нужней. Хочу улучшать Ноглики! Если бы весь мир был «Майнкрафтом», я бы для начала построил нам вокзал. Лицо города, а в жутком состоянии. Потом сделал бы музей древней истории Сахалина. И пару заводов. А то работы нет, развлечений нет. Только нефть и рыбалка.

Ногликская библиотека — одна на 12 тысяч квадратных километров. Петров планирует подключить к работе местных школьников, которые воссоздадут в «Майнкрафте» Ноглики целиком. Но это дело далекого будущего. А ближайшее достижение урбанистической мастерской — первый в мире словарь сахалинского языка:

Пузотерка – мопед с крышей

Гидромуфта – автоматическая коробка передач

Богодул – законченный алкоголик

Эн-бен-цо – «камень, ножницы, бумага» 

Экологи. «Начались наезды, но уезжать не хотим»

На пик Чехова южносахалинцы ходят, как москвичи — в ГУМ. По дороге погода меняется дюжину раз, после пятой двойной радуги перестаешь их замечать вовсе.

На горном перевале, с которого видно два моря и четыре города, стоит старик с бидоном брусники:

— Ну что, видел? Нет? И я нет. У них свои маршруты!

Речь о медведях, очевидно. Это главная сахалинская страшилка: медведь или только что был рядом или скоро откуда-то выскочит. Впрочем, на пике Чехова действительно живет медведица с медвежонком. Скоро им придется потесниться: тут построят третью очередь горнолыжного курорта «Горный воздух». Все это мне рассказывают Лисицыны — те самые экологи, которых подозревает в работе на Америку сам архиепископ. 

— На соседней горе Большевик уже построено 14 трасс, — говорит Наталья Лисицына. — Работает из них пять. Чтобы работали остальные, нужно задерновывать склоны, высаживать траву. Но вместо этого начинают осваивать новые горы. В прошлом году построили новую канатную дорогу, а траву не высадили. Теперь, когда идут дожди, все стекает в город, прямо на улицу Горького. Ее у нас регулярно топит. Недавно в Сочи на Красной Поляне сошел очередной сель: склоны не укрепили. Вот и у нас будет то же самое. Такое чувство, что просто кто-то в Москве нарисовал красивую картинку. Будущие трассы проложили в бассейне реки Еланьки, где нерестится горбуша. Провели сквозь рощи, где растет краснокнижный тис.

У «Эковахты Сахалина» — самых знаменитых экологов к востоку от Енисея — и без «Горного воздуха» куча дел. На севере острова — нефтяники. На юге — газовики. Посередине — золотодобытчики в нерестовой реке Лангери. Двадцать лет экологи помаленьку сражались со всеми, но в 2015 году внезапно оказались иностранными агентами: перепостили «Вконтакте» петицию WWF в защиту Арктики. Пришлось вернуть всем зарубежным фондам деньги и год сидеть тихо, без подозрительных репостов и картинок. Сейчас «Эковахта» живет впроголодь, на пожертвования и на деньги рыбопромышленников. У них с экологами одна цель: чтобы не было браконьеров. 

— Вообще людей с острова много уезжает. Вот у нас бухгалтер десять лет работала, уехала в Калининград, довольная, с сахалинской пенсией в 20 тысяч ей там хорошо... А мы хоть много где были, весь мир объездили, с Сахалина уезжать не хотим. Но когда начался наезд на нас, мы не исключали, что тоже уедем.

Если муж и жена Лисицыны уедут, тихоокеанскому лососю и сахалинским медведям не поздоровится. Поголовье сахалинских экологов также сократится на 40%: в «Эковахте» их всего пятеро.

Дети рисуют остров, часть 2. «Все время меняется время»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Законы плавучего острова записаны черным маркером: 

«Часто меняется погода»

«Все время меняется время»

«Самолету не прилететь, кораблю не приплыть»

В день, когда Сахалин пропадает с карт, бригада художников спешно дорисовывает главному герою плавки. Другая бригада — фоны, это самое интересное — прыскать из губки на огромный ватман. Крохотная девочка рисует огромную акулу. Задумчивый мальчик — героя второго плана: вертолетчика в растаманской шапке.

Впереди — двое суток монтажа. Когда дети окончательно придумают остров, взрослые соберут его по кусочкам.

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Фото: Евгений Бабушкин/«Сноб»

Аня Алтухова, Маша Дубровина, Саша Пивоварова — три старые подруги, три педагога-аниматора, они очень разные, но когда они говорят, кажется, что это один человек разговаривает разными голосами. Поэтому я не добавляю их репликам имена.

— Конвейер — тут, на съемках. А там, с детьми нет конвейера. Ты всегда идешь к конкретному человеку.

— С кем-то встретишься на четыре дня — и всю жизнь помнишь. Был у меня такой Коля. Он с лейкозом лежал в больнице на Авангардной и все время комплексовал, что не умеет рисовать. Но стремление было могучее. А сейчас он крутой видеограф, ему восемнадцать. Помогал нам снимать промо в подарок.

— На Авангардной дети вообще были удивительные. Все ходили в масках, а когда снимали — я не понимала, что это тот же самый человек. У них у всех были огромные черные глаза. Сидели смотрели на меня своими черными глазами. Что-то там себе думали. И выдавали крутые истории.

— Да, был такой Саша, ходил к нам с семи лет — а сейчас ему четырнадцать, я его только по глазам и узнала.

— А я помню Соню Молчанову из тридцать первой больницы. Она меня встретила — лысая, как все на химии, — и с ходу спросила: ты летать умеешь? Иди, научу. Сделала руки как крылья и понеслась по больничному коридору. Она вылечилась.

— А я хорошо помню первого, который ушел. Женька Беляев. Мне контакт выдает, что у него день рождения, 28 лет. А когда я пришла в больницу, он был подростком. Я его так и запомнила, он для меня так и ушел ребенком. Хороший.

— А Вовка с Песочного?!

— А Тимур?! Он играл так, что никому не было обидно!

— А моих больничных друзей нет в живых. Мы летом ездили в больницу на самокатах. И один оставил нам рисунок. Вот этот.

И Аня поднимает тонкую руку с татуировкой: две девочки на дощечке.

Оппозиция. «Надо менять эту антинародную херню!»

На Сахалине есть пик Чехова, театральный центр имени Чехова, музей книги Чехова «Остров Сахалин», несколько улиц Чехова, а также город Чехов — та еще дыра.

— Оттуда не возвращаются. Там все очень плохо. Три тыщи человек, все пенсионеры. Развалилось все. Там была промышленность, лучшую водку на Сахалине делали. Теперь все разрушено. Люди в магазинах работают. Я вырвался просто: уехал учиться. Ну а потом стал интернет читать, Навального смотреть видосики. И как-то захотелось хоть что-то сделать. Чтобы не было стремно за то, что все плохо, а мы сидим на жопе ровно. Не знаю, ты смотрел «Левиафан»? У нас то же самое происходит, строят церковь, которая на хер никому не нужна.

26 марта 2017 года Алексей Навальный вывел на улицы полтораста тысяч человек, и первыми вышли в Южно-Сахалинске. Дмитрий был одним из них, он счастливо избежал ареста, а 12 июня уже сам организовал протестные пикеты. Он не фанат Навального, а свое политическое кредо формулирует коротко: 

— Калит всё! Калит!

Урбанисты с «Края света» должны включить это в свой словарь: это «бесит» по-сахалински. 

Дениса тоже всё калит. Он организовал в телеграме канал «Граждане». В нем 11 человек, передо мною четверо: двоих задержали по дороге за очередной антимедведевский пикет.

— Это не лучшие люди. Это реальные люди! Которые реально что-то делают. Вот Николай Сидоров, он ищет затопленные РИТЭГи. Вот Дмитрий Коль, он организовал пикеты 12 июня. Вот Виктор Шейко, он защищает краснокнижные виды.

— Когда меня задержали, я четко понял: все эти начальники вместо того, чтобы заниматься реальными злодеями, занимаются херней. Система неадекватна. Если для нее болевые точки — желтые шарики в виде уточек, значит система — антинародная херня и надо ее менять! Посмотрите на мир. Ну понятно, что везде капитализм и это плохо. Но он разный бывает. Есть капитализм как в Японии, как в Швеции. Эти системы больше ориентированы на общество, чем наша. Там государство для народа, а не народ для государства. Нам нужно стремиться к тому же. Пока лишь немногие пытаются что-то сделать. И всякий может разочароваться в политике, уехать в теплые края до глубокой старости. Но это в любом случае не зря. Если хотя бы некоторые люди изменят отношение к реальности, это все разойдется кругами. 

Марина Разбежкина. «Мы на всю голову стукнутые»

— Однажды я в Архангельской области столкнулась в тайге с тремя мужчинами.

Это будет история не про жизнь. Это будет про кино. Пока в одной палатке дети дорисовывают вертолетчику вертолет, в другой председатель жюри «Края света» Марина Разбежкина рассказывает, как оставаться в контакте с реальностью.

— Эти мужчины сбежали из колонии-поселения и возвращались обратно: поняли, что бежать некуда — родных не осталось, лучше вернуться. Идти нам было еще километров двадцать, влево-вправо свернуть было нельзя, это же гать, дорога на болотах. И я поняла, что должна что-то сделать, чтобы просто остаться в живых: мужики десять лет сидели. Помните «Тысячу и одну ночь?» Разговаривать — хороший способ спасти жизнь. Я разговаривала и разговаривала. Трое суток. И этим спаслась. И я с теми мужиками шла, и ночевала в этом поселении, слышала, как кого-то убивают в соседних комнатах… Если человеку очень интересно, он переключается только на твой сюжет, а другие сюжеты, которые он хотел исполнить, он забывает. Это потрясающе. С тех пор я легко разговариваю со всеми людьми. Это любопытный опыт телесного существования. Чем отличается наше кино от других? В игровом кино вы наблюдаете за жизнью героев, в документальном проживаете жизнь вместе с ними. Мы не имеем права пить кофе, когда наш герой ставит чайник и греет болотную воду. Мы не имеем права спать в спальнике, когда наш герой валяется на земле. Мы должны испытывать те же телесные ощущения, что наш герой. Мы с ним превращаемся в общее тело. И только тогда мы получаем кино. Вы пока просто поверьте, а потом проверите сами.

Марина Разбежкина, создательница единственной в России независимой школы документального кино, говорит два часа, но люди не расходятся. Вопросы, впрочем, задают смешные: отличается ли мозг режиссера от обычного мозга? А часто ли режиссеру грустно? А если грустно, можно ли перестать снимать? А сильна ли профдеформация? В ответ Разбежкина рассказывает еще одну историю. 

— Я тут на вашем море познакомилась с ребятами. Подошла и спросила: че ловите? А как ловите? Я сама с Волги, у нас по-другому ловят… Они мне теперь звонят и спрашивают, когда мы будем снимать кино. Спели мне песню — пожалуй, сказали, она должна звучать в нашем фильме. Может, это будет боевик? Или знаете, давайте лучше приключения в джунглях. Спрашиваю, где тут джунгли? Да, джунгли будет найти сложновато. А давайте пещеры? Их, правда, тоже нет, но есть на берегу огромный ангар — мне понравилось их слово, «заброшенка». Я прям увидела, как скачу за ними по заброшенкам. Ребята эти — абсолютные герои. Открытые, без страха. Клевые. Наверно, я пришлю студентку, чтобы сняла с ними фильм. Это — кино. Кино — рядом. Кино не надо искать далеко. Если это профдеформация, то мы на всю голову стукнутые.

Корейцы. «Получаю 500 долларов, зато занимаюсь наукой» 

На Сахалине кажется, что всюду полно туристов, но это свои, сахалинские корейцы: шесть процентов островитян. Корейские соки в любом сельпо. Корейский фастфуд — вместо узбекского и татарского, а вместо шавермы — пампушка с говядиной и чесноком: пянсе. 

— Дедушка приехал сюда в 15 лет. Увязался за старшим братом на заработки. Кочевали по Японии, а потом их поймали и отправили на Сахалин. Старожилы говорят, в Корее мастер получал 15 иен в месяц, а на Сахалине — 150! Это были такие деньги!... Два года дедушка работал, вернулся в Корею, решил жениться, но нужен был выкуп за невесту, а денег не хватало. Поехал еще раз. Заработал, но брат взял деньги и загулял в Японии… В девяностые, когда открылась граница, мой двоюродный дядя — сын того загулявшего брата — поехал в Японию и нашел там свою сводную сестру.

Юлия Дин — внучка корейского трудового мигранта, как и все сахалинские корейцы. Деды добывали дерево и уголь. Родители торговали зеленью с огородов. Дети пережили ад в девяностые. Юлия, например, работала в казино и официанткой, но сейчас все позади — она кандидат наук и крупнейший исследователь корейской диаспоры Сахалина. 

— Дедушка хорошо говорил по-русски, но воспоминаниями не делился. Только передавал какую-то культурную информацию: как делать поминки и тому подобное. У нас говорят, что есть какая-то таинственная книга, в которую наши старожилы смотрят и все видят. И как по-корейски назвать ребенка, и в какой день справлять свадьбу. Лично я никогда не видела никакой книги. Может быть, ее просто нет...

После войны корейцев на Сахалине чуть не постигла участь московских таджиков. У большинства не было образования, у многих — гражданства. Но время было все же другое, советские люди искренне верили в дружбу народов, строили корейские школы и даже немного разрешили торговать корейцам на рынках, так что за три поколения корейцы стали русскими. Настолько русскими, что так и не смогли устроиться в Южной Корее, хотя для них там отстроили целый пригород. В девяностые массово уехали — в нулевые массово вернулись.

— Я и сама жила в Сеуле 3 года, училась там. Мне предложили остаться на самых лучших условиях. Там профессор — это как топ-менеджер «Газпрома». Все будут ему кланяться, а он будет работать по 3 часа в неделю 5 месяцев в году, плюс каникулы. Зарплата при низких налогах не меньше 5 тысяч долларов. Для самих корейцев туда пробиться просто нереально... Но я практически сразу решила, что нет. Если бы я всю жизнь прожила в Корее, была бы в этой культуре, возможно, я бы и согласилась. Но мне придется ломать себя и всю жизнь быть аутсайдером, потерять все свои связи и знания о жизни. Я не готова. И не готова заставить своего ребенка пройти через это. В общем, я с радостью уехала из Кореи. Замучилась там. В России я получаю не 5000 долларов, а 500 долларов, зато занимаюсь настоящей наукой.

Юлии все на острове нравится, но не хватает нормального университета. В местном — ни одного преподавателя с кандидатской степенью, а завкафедрами числятся московские доктора наук, не покидающие Москвы. 

— Может, это иррационально, но я очень люблю Сахалин. Мне кажется, он подходит моему характеру. И сына я воспитываю сахалинцем. Но у него предрасположенность к физико-математическим наукам, а это значит, образование он поедет получать в Москву. Только если будет совсем тупой, придется оставить его здесь... гуманитарием.

Сыну тринадцать, он считает себя русским и играет в гольф. Это последняя сахалинская мода. 

Кодзи Ямамура. «У русских все на лице написано»

Больше века назад две империи положили за пару лет полтораста тысяч солдат. В мире та война не оставила следа, но изменила судьбу Сахалина. Япония получила его южную половину: с угольными шахтами и богатыми лесами. Пригнала на уголь и лес предков Юлии Дин. И в честь победы над Россией разбила сад на берегу реки Сусуя. 

Сорок лет спустя уже другие империи угробили семьдесят миллионов человек, и Сахалин стал снова русским. Мы гуляем по парку Гагарина, бывшему саду, с японцем по фамилии Ямамура. Ходят по бывшему пруду катамараны в виде жирных лебедей. Нависает над пейзажем пик Чехова — с бывшим святилищем Аматэрасу на самой макушке.

— Чтобы сделать из неодушевленного объекта одушевленный, аниматоры пририсовывают ему лицо. У меня такая привычка — в чем ни попадя видеть лицо. Часто моя жена на это злится. Я везде вижу лица. Во всяком неодушевленном предмете. Видите тот дом? У него лицо.

Я не вижу лица у уродливого отеля, но Ямамуре видней. Он великий сюрреалист, чудом не получивший «Оскар». Поклонник Магритта и зачинатель авторской анимации в Японии. Он вместе с Мариной Разбежкиной — в жюри «Края света». Как и Разбежкина, он охоч до реальности, но прорывается к ней по-своему. 

— Главный принцип сюрреализма — когда встречаются предметы без связи, и от их столкновения рождается что-то третье, с глубоким смыслом и подтекстом. Бессмысленный вопрос, ответ невпопад, но на их стыке возникает новый смысл, до которого сложней добраться иначе.

Мы говорим об особом русском пути. И особом японском. Обе страны пережили эпоху национальной озабоченности, но одна-таки догадалась, что никакого особого пути нет.

— Сто лет назад у нас была одна эпоха. Двести лет назад — другая. Мы испытали американское, китайское, португальское влияние. Все это — Япония. Или другой пример: японские хайку повлияли на Юрия Норштейна, а Норштейн в свою очередь — на японскую анимацию. Не вижу ничего плохого в западном или ином влиянии.

Ямамура вежливо смеется, но непонятно, к чему относится этот смех.

— Мы говорим не прямо, чтобы было проще. Не выражаем чувства, чтобы быть в мире с окружающими. В терпении — красота. Молчать — красиво. Мы загоняем эмоции внутрь. Это особенность островного государства. Англичане с японцами в этом похожи. Японец может смеяться, но ненавидеть вас внутри. А у русских все на лице написано. Люди с материка вообще более открыты и прямолинейны. Их легче разозлить, отсюда все эти войны.

У пруда дерутся дети. Ну лице у одного написана тоска, у другого — ярость, а у третьего, кажется, ничего. 

— И еще, — внезапно говорит Ямамура, — русские любят короткие истории.

Я советую Ямамуре почитать мастера коротких историй, русского сюрреалиста Хармса, чей отец провел восемь лет на сахалинской каторге. Японец очень вежливо соглашается.

Дети рисуют остров, часть последняя. «Сердце бьется быстро-быстро»

Шесть фестивальных мастерских заготовили столько материалов, что хватит на несколько плавучих островов. Восемь проектов реконструкции заброшенного японского завода, дюжину карт, один словарь, два любительских кинофильма, сто фотографий и мультфильм, который идет пять минут, а аплодируют ему — столько же. После — настоящая пресс-конференция. С настоящими вопросами от настоящих журналистов — про творческие планы, про что вдохновило, про самое сложное.

— Вырезать фигурки!

— Передвигать фигурки!

— Оператором самое сложное! Чуть не засыпаешь, пока фигурку передвинут!

— Сложно не просто там закорючку какую-то нарисовать, а настоящий мультик!

— Не чихнуть на озвучке!

На закрытии «Края света» — весь остров.

Шесть процентов зала — корейцы.

Молодые политики из чата «Граждане» — тоже, если их, конечно, не задержали.

Экологи в кино сегодня не попадают: срочный выезд на север, какие-то проблемы у лосося.

Владыка Тихон сидит одесную от губернатора.

Марина Разбежкина, Кодзи Ямамура — на красной ковровой дорожке. Им кричат: «Спасибо за фестиваль!»

Программный директор Алексей Медведев спорит с неизвестным зрителем — мол, показали в одном из фильмов грязь и бараки, а не очернение ли это всей области.

— Искусство — это машина по переработке зла в добро, фальши в подлинность. Поэтому оно пойдет не туда, где все хорошо, а туда, где все плохо.

Зал снова хлопает, как рок-припеву. Среди тысячи зрителей — тридцать детей: соавторы мультфильма «Пропащий остров». В день закрытия его решили показать на большом экране. 

Главный герой — плавки ему все-таки успели нарисовать — живет в удивительном, но не совсем приятном месте, где «постоянно меняется погода… равновесие нельзя держать… и очень тяжело в кафе, там постоянно падает еда». Потеряв свой остров, он все равно хочет домой, хотя веселый вертолетчик может отвезти его куда угодно. 

И детские голоса, запинаясь, рассуждают, из чего складывается любовь к дому.

Дети говорят о страхе:

— Глаза бегают туда-сюда, сердце бьется быстро-быстро.

Дети говорят о нежности: 

— Все равно... это место ближе к сердцу… чем какое-то другое.