Иллюстрация: Таня Иванкова
Иллюстрация: Таня Иванкова

Отрывок из книги Кирилла Серебренникова «Змея в траве, или Жизнь человеческого тела» читайте здесь.

Поздно вечером 19 июня 2017 года меня привезли в изолятор временного содержания на Петровке, 38. Известные по кино процедуры ­— обыск, фото в фас и в профиль, дактилоскопия, ­— как и элементы тюремного антуража ­— решетки, наручники, постукивание ключей, ­— в реальности были лишены романтического налета, не казались ни значительными, ни пугающими: тупо, обыденно. Даже опасность осознавалась как-то не азартно. Едва теплилось любопытство перед предстоящим, неизведанным. Все эмоции заглушало возмущение и чувство оскорбленного достоинства.

Отобрали ремень, футляр для очков, шнурки, из туфель вынули супинаторы. Выдали металлическую посуду, комковатый матрац, жидкую подушку и какие-то тряпки, имитирующие постельное белье.

В трехместной камере меня встретил только один арестант, назовем его Андрей. Я не успел еще толком осмотреться, как открылось окошко в двери и коридорный, будто бы сверяя какие-то свои списки, потребовал представиться. Андрей поспешно назвал свою фамилию и статью, такую же, как у меня, 159, часть 4. Он подал мне пример, как следует отвечать в подобных случаях. Представился и я. Кормяк закрылся, а мой сосед с деланным изумлением воскликнул: «О, у вас знаменитая фамилия!» ­— «Чем же?» ­— «Тут недалеко, на Сретение, есть театр “Школа драматического искусства”, там был директор с такой же, как у вас, фамилией». ­— «Это я». ­— «Ну неужели, ну надо же!» И Андрей принялся рассказывать о своей любви к театру. Стоит признать, он был неплохо осведомлен, назвал несколько имен артистов и сотрудников. Однако вся ситуация казалась неправдоподобной, искусственной. Живописуя свою беду ­— так арестанты обычно называют коллизию, приведшую их за решетку, хотя чаще ограничиваются просто номером статьи Уголовного кодекса, ­— мой новый знакомый рассказал, как посредничал во взяточничестве. Мне это показалось странным. В камере была книжица УК РФ, и я без труда выяснил, что это преступление предусмотрено другой статьей. Видимо, он запутался в легенде. Разумеется, в первых же строках своего выступления Андрей сообщил, что закон вершат следователи и нужно с ними договариваться, а не полагаться на суд или тем более адвокатов. В общем, он оказался явной и не очень умелой наседкой.

Я помнил совет адвоката Юлии Лаховой не увлекаться разговорами с сокамерниками. Но выполнил его только отчасти. Мне нужна была разрядка и время, чтобы отрегулировать внутренние настройки, попытаться отдать себе отчет в происходящем, выработать какие-то стратагемы на ближайшее время.

А главное, мне нужно было как-то заглушить беспокойство о моей жене Тане. Она тяжело переживает любую несправедливость, вдвойне если несправедливость касается меня. Я ни на секунду не мог забыть ее глаза в ту минуту, когда меня уводили в наручниках. И никогда не забуду. И не прощу тем, кто сочинял и разыгрывал этот гнусный сценарий. Я представлял себе, как, отвечая на бесчисленные телефонные звонки, Таня пытается рассказать о происходящем моей маме и сестре, живущим в Израиле, своим родителям, моим дочерям, и кровь приливала в голову, душило бессильное возмущение несправедливостью и произволом.

Андрей тем временем донимал меня расспросами. И я на несколько часов включил лектора: хочешь поговорить о театре? ­— что ж, пожалуйста, мне есть что рассказать. Он слушал с большим и, кажется, искренним интересом, но я не произнес ни одного слова, которое можно было бы использовать во вред мне или моим бывшим коллегам.

Пробуждение явилось продолжением вчерашнего абсурда, правдоподобность происходящего была сомнительна. По радио «Маяк» торжественно звучал гимн России: «Славься, Отечество наше свободное, ­— грохотал на каких-то запредельных децибелах хор. ­— …Славься, страна! Мы гордимся тобой!» Я закрыл уши, а убрав ладони, услышал свою фамилию ­— чуть не первой шла новость о моем задержании.

• • •

Через день из камеры, где много часов мы провели в беседах о театре, меня перевели в другую. «Любитель театра» не оправдал надежд. В новом соседе также с первого взгляда угадывается наседка. Но совсем иного рода. Этот должен был меня напугать. Здоровенный мужик в пузырящихся на коленях тренировочных штанах и обнажавшей татуированные плечи майке энергично расхаживал по камере. Заговорил он еще до того, как за мной захлопнулась дверь. Володя, так он назвался, являл собою квинтэссенцию расхожих, как в плохом кино, представлений о блатном арестанте: желтого металла передние зубы, своеобразная дерганная, будто он весь на шарнирах, пластика, статьи за насильственные преступления, кажется, вымогательство и разбой. И ­— о чудо ­— он знал, якобы услышал по радио, кто такой Серебренников (он произносил «Серебряков»), знал и очень ему сочувствовал: «ты, по ходу, нормальный мужик, я людей вижу, а этому твоему Серебрякову туго в тюрьме прийдется». Характер его осведомленности не оставлял сомнений: просвещали местные опера, всегда сотрудничающие со следователями. Он яростно осудил спектакли «с голыми жопами», посетовал на осмелевших *** (представителей сексуальных меньшинств (груб.). — Прим. ред.) и стал заботливо пугать меня тем, что на зоне могут не понять, зачем я работал в таком неблагонадежном театре. То, что я непременно окажусь на зоне, не ставилось под сомнение. Словарь Володи состоял из пятнадцати матерных слов и пары необычных оборотов. Он непрерывно курил. Исходившая от него угроза несколько компенсировалась его карикатурностью. Я стал расспрашивать. Польщенный моим интересом, он довольно скоро съехал с заданной темы и принялся увлеченно рассказывать о своих уголовных подвигах: «одному тут по ходу объяснили, ну, в багажник засунули…» и об опыте пребывания на зоне: «я тебе как она есть говорю, людей на зоне подогревать надо, чисто по понятиям». Емким словом «люди» Володя обозначал не всю совокупность человеческого рода, а исключительно его сидящую часть. Люди в его рассказах «катаются на тюрьму» и на зону. Временами он спохватывался и ненадолго возвращался к своим обязанностям. Впоследствии я встречал людей, примерно в ту же пору прошедших изолятор на Петровке. Они узнавали в Володе и своего временного соседа. Вероятно, он был там штатным наседкой и таким образом отрабатывал какие-то послабления. Говорил он однообразно, но без умолку. Через несколько часов, взяв в руки потрепанную книжку повестей Куприна из местной библиотеки, я рискнул предложить ему ненадолго заткнуться. Глагол был выбран точно, кажется, я снискал уважение, а дальнейшие увещевания были уже менее агрессивны. Сигареты у него скоро закончились, он страдал.

В этот же день меня впервые посетили активисты из ОНК ­— Когершын Сагиева и, кажется, Иван Мельников и Денис Набиуллин. Они сообщили о большом резонансе, вызванном моим арестом, о волне поддержки и о заботе, которой друзья окружили Таню. Через них я попросил передать мне какие-то вещи, в том числе сигареты для  моего соседа. Володя был потрясен: «ну я же вижу, ты нормальный мужик». С другой стороны, его глубоко задело, что избранным (то есть мне) оказывается такое общественное внимание, а ему, честному бандиту, приходится решать свои проблемы самому: «я тебе говорю, как она есть». Передачу принесли тем же вечером. Курил теперь Володя деликатно в форточку, стал настойчиво угощать чесноком и признался, что в сокровенных грезах ему видится балерина Волочкова. Еще через два дня, обнаружив полную неэффективность нашего соседства для следствия, его бросили куда-то на новые подвиги. На столе он оставил для меня головку чеснока, «потому что витамины». Оставшиеся сигареты мы поделили, Володя объяснил, что в тюрьме они играют роль универсальной валюты.

• • •

В камеру привели человека в хорошем спортивном костюме и удобной обуви, в кожаном несессере дорогой парфюм. В отличие от предыдущих соседей он ничего не знал обо мне и о деле «Седьмой студии», несмотря на то что провел эти дни на свободе, имея неограниченный доступ к средствам массовой информации. Я понял, что за мной перестали шпионить. Владислав был эрудирован и хорошо образован, окончил институт по специальности «радиотехника». Фамилию «Серебренников», да, возможно, слышал ­— жена, преподаватель музыкальной школы, третировала его разговорами об искусстве, а то и посещением театров. Они живут в городе N, но часто выбираются в Москву. Репертуар энского театра он вынужденно пересмотрел весь и остроумно его высмеивал. Презрительно отзывался о директоре театра, облизывающем губернатора, и потешался над пошлой чугунной скульптурой, «украсившей» город. Попросил разрешения перейти на «ты». Обаятельный и умеренно развязный, он больше рассказывал сам, чем расспрашивал. Об учебе и службе в армии, о маме ­— семейном диктаторе, откровенно о своем преступном промысле. При этом, находясь в нервном возбуждении, он непрерывно прокручивал в уме какую-то параллельную историю, будто что-то просчитывал. В неком криминальном сообществе Владислав был то ли юристом, то ли экономистом, то ли специалистом по связям с общественностью, в общем, консультантом по всем вопросам ­— я не понимал точно, но решил не выходить за рамки приличного любопытства. Одолживший крупную сумму на строительство торгового центра коммерсант, когда пришло время отдавать долг, подключил друзей-полицейских. Разговоры были прослушаны и записаны, Владислав, который должен был забрать деньги, арестован. Он понимал и принимал предъявленное ему обвинение, предвидел дальнейшее развитие событий и совершенно не смущался перспективами: «ну что же, нужно немного посидеть». Это была его вторая ходка, и он деловито собирался отбыть положенный срок с максимально возможным комфортом. «Скорей бы суд и на зону, а там все будет отлично: телефоны, свидания, еда, выпивка». «Нормальные люди должны сидеть нормально, ­— поучал меня новый приятель, ­— главное, попасть в правильную колонию, идеально к нам в N, на край, в Тулу…» ­— не поручусь, что в точности запомнил его наставления. Мне он также пообещал прекрасные лагерные перспективы: «У тебя тоже все будет нормально, видно же, что мозги есть, к тому же имя публичное и дело резонансное». Последнее заключение он выводил из того, что меня повторно навестили ребята из ОНК. «Будешь где-нибудь в библиотеке сидеть, ­— продолжал он пророчествовать, ­— если повезет, надолго не закроют». То, что непременно «закроют», не ставилось им под сомнение, так же как и предыдущими моими соседями. Все они твердо знали, что исключений не бывает. Было бы нелепо рассказывать им, что у меня другие планы.

Владислав прочитал мне краткое, отменно ироничное введение в АУЕ (нет, это не римское приветствие AUE/AVE, это акроним фразы «арестантский уклад един», своеобразного блатного кодекса) и объяснил значение новых для меня слов из нехитрого лексикона Володи. Слова были забавными, звучными, я записал их: продол, тормоза, кормяк, шконка, дубок, шлёмка, весло, фаныч, марочка, кум, хозяйка, чепушила… Этот листок спустя десять дней попытался вырвать из моего блокнота аккуратный прапор, принимавший меня в «Кремлевском централе». «Он вам не понадобится, здесь феня не употребляется». Я объяснил, что испытываю к словам интерес сугубо филологического свойства, воззвал к авторитету Владимира Ивановича Даля, в общем, кое-как отскандалил блокнотик в неприкосновенности. Сам по себе этот листочек не имел для меня никакого значения, просто я сопротивлялся покушению на мои записи.

Книга Алексея Малобродского «Следствие разберется. Хроники “театрального дела”» выходит в декабре в издательстве АСТ.