Фотограф Александр Бородулин: В моем подъезде была бронированная дверь с пуленепробиваемым стеклом

Вы долго жили в Париже и Нью-Йорке. Кажется, вас можно назвать летописцем глянца, ночной жизни, индустрии моды этих городов. Как вы попали в эту, закрытую для многих, жизнь? 

Все началось в Москве. Я лет с 15 ходил во всякие кафе и рестораны. Клубов тогда не было. И вот мы с друзьями ходили каждый день по вечерним заведениям. Мне это ужасно нравилось. Когда я приехал в Нью-Йорк, там все было в сто раз лучше и интереснее. И я стал завсегдатаем тех модных мест, где протекала ночная жизнь Нью-Йорка. 

А в индустрию моды я попал через жену Эдуарда Лимонова Елену Щапову. Я с ними дружил. И как-то она ко мне прибежала — это уже был момент, когда у них все шло к разводу. Пришла и говорит: «Саш, ты можешь сделать мне портфолио?» А я тогда понятия не имел, как делается портфолио. Мы с ней как-то с горем пополам поснимали то, что ей было нужно. Она сама одевалась, красилась. Я уже тогда был неплохим фотографом, но, конечно, вообще не разбирался ни в моде, ни в прическах, ни в гриме. У меня 10 лет на это ушло. Сейчас я уже все знаю: где складка не так, где припудрить надо, где по-другому грим наложить, где локон неправильно лежит. А тогда я ничего в этом не понимал — я был обычным фотографом. В России и в мире — единицы тех фотографов, которые и в моде понимают, и снимать умеют. Это серьезный опыт. Меня научили модели. Я все время встречался с ними, жил с ними, крутился вокруг них, они мне рассказывали, что и где не так на этих фотографиях. Это единственная возможность выучиться, когда кто-то тебе подсказывает. Сам не научишься никогда. Я даже пробовал себя накрасить, пытался освоить основы макияжа. У меня, конечно, ничего не получилось. Гримером, стилистом, визажистом не стал. Но какое-то представление об этом я имею.

Я сделал портфолио Елены Щаповой, она пошла с ним в одно из самых крупных модельных агентств Нью-Йорка Zoli. Оно располагалось в фешенебельном районе и занимало целый особняк. А на следующий день после того, как она туда пришла с моими фотографиями, мне оттуда позвонили и спросили: «Это вы сняли Елену? Нам очень понравилось, не хотели бы вы поснимать наших моделей?» Я говорю: «Ну, давайте поснимаю». В тот момент я жил в очень скромных условиях, в районе 42-й улицы, в моем подъезде была бронированная дверь с пуленепробиваемым стеклом, потому что там по ночам стреляли. Один из самых опасных районов города — он назывался Hell’s Kitchen («Адская кухня»). И в эту мою квартиру прислали 20 сногсшибательных моделей, которые на меня смотрели как на какого-то полубога, потому что я мог сделать им классные фотографии. 

И вот так я попал в эту тусовку. Вскоре мне начали даже за это платить, и потихоньку эти модели вывели меня в люди и ночную жизнь. Где красивые девушки — там деньги, клубы, тусовка. Ну, и мне это ужасно понравилось. Пожалуй, это были самые красивые девушки мира, потому что Нью-Йорк — модельный рынок №1. Они были из разных стран, разных мастей и характеров. И они подружились со мной, молодым парнем-эмигрантом. Так завертелось-закрутилось, пока я не дошел до самого американского Vogue.

Чем эта светская жизнь отличается в Москве, Париже и Нью-Йорке? 

Ночная жизнь — она постоянно меняется. Сложный вопрос, потому что нет каких-то критериев и очень много зависит от времени. Если мы возьмем время Studio 54, то в Москве тогда никакой ночной жизни не было, это было ужасно. Она появилась в конце 80-х, но, конечно, это было не так грандиозно. Потом в Москве появился клуб «Дягилев» — самый интересный клуб в мире, на мой взгляд, пожалуй, самый понтовый. 

А вообще в Париже уже давно были такие клубы. Elysees Matignon и Palace, к примеру. Я помню, как Ален Делон вместе с Жан-Полем Бельмондо были в одном из этих клубов, и они начали дурачиться, и Бельмондо поднял Делона на руки и начал с ним танцевать. Конечно же, современная ночная жизнь Парижа и Нью-Йорка отличается от Москвы. Основное отличие — здесь редко бывают знаменитости, а сейчас их вообще почти нет. Например, в Studio 54 была такая лестница при входе в VIP-зону — по ней спускаешься, и рядом маленький коридор — на ней на квадратный сантиметр было по пять обладателей премии «Оскар». Энди Уорхол, Трумен Капоте, Мик Джаггер, Фредди Меркьюри, Мадонна, Майкл Джексон — и все это на одной этой маленькой лестнице. То же самое во французском клубе Palace.

Если говорить про различия между американскими и французскими клубами, в последних было важно следить за собой, пиджак надо было надевать, потому что французы все-таки консервативные. Помню, как в одном из самых любимых наших клубов Les Bains-Douches Михаила Барышникова в кедах не хотели пускать. Мне это претило после Америки, потому что там ты мог прийти в любом виде. Наряжаться и выпендриваться нужно было, только если ты никто и звать тебя никак. Тогда тебя могли пустить, потому что ты красивый мальчик или красивая девочка. А если тебя хоть немного знают — тебя пускали, как бы ты ни был одет. В Париже было по-другому. В Москве в 90-е было дико интересно, весело, но такого количества знаменитых людей не было. Без них все выглядит бедненько и куце.

Хотя вы часто снимали всем известных героев и звезд, ваши фотографии нельзя назвать глянцевыми. Что отличает их? Что вы стремитесь запечатлеть в ваших «ночных» снимках? 

Я думаю, что мои фотографии селебритис отличаются от обычных фотографий этого плана тем, что они сняты в очень непринужденной обстановке. Я не папарацци. Если я и вижу какую-то звезду, то не бегу ее снимать. Наверное, я допускал ошибку, что этого не делал, но я был глупым и гордым юнцом, и поэтому вроде как я сам считал себя частью этого высшего света. Зачем мне бегать и снимать кого-то? Так я мыслил. Неправильно мыслил. Поэтому на практически всех моих фотографиях — люди, которых я знал лично. Я снимал не только их, но и все вокруг себя, чтобы запомнить. Для меня это как некий дневник моей жизни, и эти люди — часть этой жизни. Поэтому, наверное, они и выглядят как-то необычно. Я вижу, что у меня свой почерк, но откуда он взялся? Наверное, от этой небрежности. Я не старался, когда снимал этих знаменитостей, я делал это левой ногой. Просто так получилось, что они стали частицей истории, и эта история интересна многим.

Есть ли у вас любимые околосветские герои, с которыми было интереснее всего работать?

Как я уже сказал, эти люди — мои друзья, знакомые или знакомые знакомых. Многие мне, конечно, были дико интересны. Это не то чтобы желание с ними работать, потому что это не была работа, это была тусовка. Я фотографировал, потому что они были рядом, в непосредственной близости от меня, но многие из них стали моими кумирами или близкими друзьями. Лимонова, например, я считаю своим другом и учителем. Энди Уорхол для меня вообще всегда был кумиром. И встречи с ним произвели на меня неизгладимое впечатление. Труменом Капоте я всегда зачитывался, и с ним было очень интересно. 

Джиа Каранджи просто была моей девушкой, поэтому я часто ее снимал в какой-то такой непринужденной обстановке. Я с ней вообще ни разу не работал, у меня нет ни одной модной съемки с ней. Это было такое ребячество. У нас была небольшая война, кто круче. Но она была круче. Вообще модели быстро становятся знаменитыми и быстро сгорают, а фотографы медленно становятся известными, пока совсем уже еле ходить не могут. Но тогда я этого не знал. Я снимал для Vogue, ее снимали для Vogue. Такое у нас было соперничество. Надо было, конечно, ее больше снимать, потому что она все же была самой красивой моделью в мире за все времена. Но зато девушка, с которой я был в отношениях после Джиа, Беф Тодд, была самой известной европейской моделью ( тоже была на обложке Vogue и на обложках всех европейских журналов). И она стала моей музой. И ее я снимал постоянно. Она организовывала мне съемки, помогала красить и одевать моделей. И это благодаря ей я научился снимать моду. И это уже после того, как я попал в Vogue.

Есть кто-то, кого вы мечтали или до сих пор мечтаете сфотографировать?

Мне не столько хочется снимать известного человека — скорее, хочется с ним познакомиться, поговорить, побыть рядом. Некоторые люди меня завораживают, и мне нравится то, что они делают. Если я их увижу, то я, конечно, их сфотографирую, но это не будет какая-то такая фотосъемка. Хотя для некоторых своих друзей я организовываю специальные фотосессии. Недавно мне удалось сфотографировать писателя Владимира Сорокина. Мне очень нравятся его книги. Хотел бы снять Виктора Пелевина.

Жалею, что плохо снял, не так, как хотел бы, Уильяма Берроуза. Я был у него дома, мы тогда издавали журнал Manhattan Journal. Он пригласил нас к себе домой и дал нам печатную рукопись его книги Cities of the Red Night. Потрясающая фантасмагория. Он вообще был очень интересным человеком. Меня поразило, что он жил в одном из худших районов Нью-Йорка и ходил с огромной банкой слезоточивого газа. Дома у него было ружье. Каждый раз, когда я смотрел на это ружье, я вспоминал, что он убил свою жену, когда был не в себе. Берроуз был выдающейся личностью с точки зрения даже не писателя, а, скорее, моралиста. Как Жан-Жак Руссо или Мишель де Монтень — пишущий философ.

Мне бы очень хотелось познакомиться с психологом Джорданом Питерсоном. И вот опять так обидно, я пока еще не напечатал фотографии Трампа, хотя встречался с ним несколько раз, один раз даже ужинали вместе.

Кого я еще хотел бы снять? Мишеля Уэльбека. Хотя мне удалось его один раз щелкнуть в Москве вместе с Фредериком Бегбедером. Я провел с ними целый вечер, сфотографировал их и, чтобы не потерять, отдал фотоаппарат своему другу, а он его как раз потерял. Но пленка где-то у него осталась. Надеюсь, я ее еще найду. Многие вещи теряются, хотя я, как улитка, таскаю за собой свой архив. Благодаря этим невероятным усилиям многие мои фотографии имеют право на жизнь, потому что некоторые фотографы растеряли весь свой архив. Это сложная история, как его сохранить, особенно если ты молодой парень, все время путешествуешь, и у тебя нет своего угла. Но мне как-то удалось, какая-то внутренняя дисциплина художника или фотографа заставляла меня все хранить, ничего не выкидывать и заботиться об этом как о ребенке. 

Какие у вас лично любимые фотографии из ваших «звездных» серий?

У меня звездных серий почти нет, есть какие-то осколочки, отдельные фотографии. Очень интересной мне кажется фотография Шон Янг, она сыграла главную роль в фильме Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», на фоне Нью-Йорка — мне она очень нравится. Недавно ее продали на благотворительном аукционе за десять миллионов рублей. Но это именно модная съемка, хотя мы дружили с Шон —  это была съемка для одного дизайнера. Мне нравится фотография, которую я сделал Лимонову, он мне позировал. Фотография стала обложкой первого американского издания книги It’s me, Eddie («Это я, Эдичка»). 

А вообще мне нравятся мои военные фотографии, я ими горжусь. Также мне нравятся фотографии пляжа и московские ранние, как их называет галерист Маркин, старушки. Это моя серия обездоленных и несчастных пожилых людей в Москве, которую я снимал еще мальчиком. Ну и ночная жизнь — мне тоже очень нравится. Я люблю свои фотографии, хотя, честно говоря, уже не воспринимаю их своими. У меня произошло какое-то отстранение от них. У меня нет никакого пафоса автора. Я смотрю на них как бы со стороны, как будто их сделал кто-то другой. И это действительно так. У них своя жизнь. Недавно в Москве, в Музее АРТ4, прошла моя выставка «Посторонние». Я думаю, ее спокойно можно было бы назвать «Потусторонний». Я не очень ассоциирую себя со своей собственной жизнью, двигаюсь в полутумане. Фотографии, которые я снимаю, как якори, какие-то отправные точки, дают мне возможность вспомнить прошлое и найти настоящее. Это что-то вроде дзэн-буддизма. Я не хочу казаться заумным, просто объясняю свою позицию. Учитывая, что самый главный вопрос — кто мы и зачем мы здесь — до сих пор является загадкой для меня, как и для всех,  пока я не получу ответа, все кажется эфемерным и иллюзорным.

Беседовала Александра Адаскина