«Звезда» и жизнь Кирилла Серебренникова

Дорогой Кирилл,

так много всего произошло за последние месяцы. Кажется, не проходит дня, чтобы я не прочел или не узнал о тебе что-то новенькое. Какой-то мутный вал обрушился на тебя и «Гоголь-центр», грозя раздавить все, что движется и дышит в районе Курского вокзала. Я хорошо знаю эти места. Когда-то мы работали по соседству. Как ты знаешь, «Сноб» начинался на «АРМЕ». Звучит почти как «Бальзак женился в Бердичеве». Но это так. Закопченный кирпич позапрошлого века, толпы приезжих и очередь из бомжей, которые приходили сюда по четвергам, когда доктор Лиза Глинка раздавала им бесплатную еду. Рядом твой любимый «Винзавод», выглядевший тогда немногим краше «АРМЫ». Ну и, конечно, Курский вокзал — главный энергетический центр, заражающий своей предотъездной, предстартовой лихорадкой.

«Поезд до Симферополя отправляется с 8-го пути». Сколько раз моя душа тоскливо обмирала, слыша этот механический голос! Бросить все, купить билет, через сутки увидеть море… «Давно, усталый раб, замыслил я побег». Но нет, тащишься дальше по бесконечному тоннелю, где торгуют черешней, колготками и черствыми пряниками, где до сих пор висят указатели: «К Театру им. Гоголя». Уже пять лет как нет этого театра, но почему-то никому в голову не придет поменять таблички. Может, потому что там, в темных подземельях и катакомбах, где скребутся мыши и решаются наши судьбы, знают, что «Гоголь-центр» — это ненадолго? Зачем зря стараться? Может, завтра это опять будет Театр транспорта, как было когда-то в конце 40-х годов. Ты сам рассказывал мне, что его открыли по приказу какого-то сталинского наркома, мечтавшего увидеть свою пассию, опереточную артистку, на сцене собственного театра. Чего она там пела, уже никто не помнит. Как водится, начальника потом сгнобили, пассию выгнали вон, но массивная бронзовая люстра и деревянные панели на потолке от времен их любви и владычества остались. Ты их не тронул, когда задумал все сломать и переиначить в пространстве бывшего Театра им. Гоголя.

— Завтра уже ничего этого здесь не будет, — радостно повторял ты, показывая в сторону изношенных кресел партера и дряхлых кулис.

Денег и времени на что-то капитальное и дизайнерское не хватило. Стены кое-где побелили, а где-то ободрали до кирпичной кладки. Туалеты стали ярко-красными, как пожарное депо. Получилось модное транзитное пространство, где можно было пересидеть в окружении разных милых теней прошлого. Тут же фото в полный рост К. С. Станиславского, В. И. Немировича-Данченко, Вс. Мейерхольда, А. Эфроса с их мудрыми сентенциями. Зачем-то они тебе были нужны, эти домовые русского театра. Вообще я много раз замечал, что к былым легендам и мифам ты гораздо чувствительнее, чем может показаться на первый взгляд. Ты читал и думал о них больше, чем все твои сверстники-режиссеры. Я до сих пор помню твое давнее интервью в «Коммерсанте», где ты с жаром объяснял, как хочешь извлечь Татьяну Васильевну Доронину из ее колумбария на Тверском бульваре, чтобы все увидели, что она все еще живая, великая и прекрасная.

Ты появился в Москве загадочным ростовским принцем в черной шапочке, серебряных перстнях и с разбойничьей серьгой в ухе, призванным оживить сонное царство столичного театра. Такая у тебя была миссия. Но одних только поцелуев явно было недостаточно. Требовались какие-то другие, более радикальные средства и способы. Ты выбрал два направления, два пути, которые должны были привести к желанной цели: актуальная драматургия, приправленная современным абсурдом и хоррором — «Пластилин» в Центре режиссуры и драматургии, «Изображая жертву» во МХТе. И западная классика — «Сладкоголосая птица юности» Теннесси Уильямса в «Современнике».

«Пластилин» пролетел мимо меня, «Жертва» оставила более или менее равнодушным, зато на «Сладкоголосой» я понял, что теперь буду ходить на все твои премьеры. Год назад я случайно встретил Юру Колокольникова, твоего Чанса Уйэна. Задумчиво поглаживая свою красивую голову, на которой почти уже не осталось никаких кудрей, он с растерянной улыбкой сказал мне: «Вы, наверное, не в курсе, но «Сладкоголосая» до сих пор идет в «Современнике». Бог мой! Столько всего произошло, поменялось, рухнуло, закрылось, исчезло бесследно, а тот давний твой спектакль жив. Именно тогда тебе впервые удалось найти формулу своего театра, разгадать секрет его живучести. И ужасная, карикатурная, невыносимая женщина принцесса Космонополис в исполнении Марины Нееловой — монстр из монстров, актриса из актрис, дива из див, стала героиней твоего театрального романа. Именно она обладала тайной, которую ты потом будешь развенчивать со всем своим прямодушным задором и бесстрашием молодости.

Тогда из-за твоего спектакля я вдрызг разругался с Виталием Яковлевичем Вульфом. Он, главный лорд-хранитель заветов и традиций русской сцены, восстал против «Сладкоголосой», прозорливо почувствовав опасного чужака на вверенной ему территории. И пригвоздил, и проклял, и потребовал снять свое имя с афиши (он был переводчик!). Он больше никогда не переступит порог «Современника», с которым был кровно связан всю жизнь, и даже порвет с Мариной, которую очень любил. До самой его смерти они, кажется, не разговаривали. Почему он мне простил мои восторги в твой адрес, не знаю. Но, в конце концов, я был всего лишь театральным критиком, имевшим право на свое безумие. Но ты — другое дело. Из ростовского принца ты быстро был переквалифицирован в осквернителя праха, посягнувшего на святое. Не помогли ни лестные рецензии, ни даже заступничество Аллы Демидовой, которая тоже сразу выделила тебя в новом поколении режиссеров.

Я знаю, ты любишь слово «звезда». Ты часто его произносишь по поводу и без. Ты любишь им награждать как орденом безвестных актеров и персонажей. И прекрасный театральный проект, посвященный великим поэтам, ты тоже назвал «Звезда». Звезда для тебя — это что-то очень личное, что горит синим пламенем, освещая наши бедные, скучные будни. Треск блицев, блеск глаз, шуршание шлейфа по лестнице, ведущей вниз. Это ведь на первый взгляд кажется, что они где-то там, в космосе, на вершине мироздания. А они тут, рядом, стоят в очереди в актерском буфете, считают медяки, чтобы расплатиться за кофе, изучают в коридоре расписание репетиций на завтра, а вечером после спектакля, усталые, рулят сами домой, или вызывают Uber — так проще. Их просто надо увидеть, узнать, придумать им новую роль, выставить правильно свет, не грузить никакими сверхзадачами, а только попросить, как умеешь только ты: «Сыграйте, пожалуйста, сегодня трогательно». И они все сами сыграют, придумают, зажгут. Так было с той же Нееловой в «Сладкоголосой», а потом с Чулпан Хаматовой в «Голой пионерке». Так было и с Женей Мироновым в «Господах Головлевых» (лучший Иудушка в истории русского театра!), и с грандиозной Натальей Теняковой в «Лесе», и с безвременно ушедшим Алексеем Девотченко в «Зойкиной квартире», и с неукротимой Светланой Брагарник в «Мученике», а совсем недавно и с трагической Аллой Демидовой в «Поэме без героя». Перечисляю тех, кто первым пришел на память. На самом деле список этот бесконечен. Список тех, у кого с тобой получилось или кто хотел бы с тобой попробовать. В конце концов, звезда сама по себе мало кому интересна. Ее необходимо каждый раз заново открывать, придумывать современное обличье, одаривать влюбленными глазами партера. Все это ты умеешь обеспечить как никто. И то, что ты выбрал для своего балетного байопика в Большом Рудольфа Нуреева, тоже неслучайно. Кто, если не он, был настоящей мировой великой звездой?

В русском театре тебя раздражает обязательный пафос обличений. У тебя все снижено и немного не всерьез

Опытные театральные люди утверждают, что ты не большой мастак по части разбора роли. У тебя никогда не хватает на это времени и терпения. Ты — не мастер старой школы, чтобы подолгу копаться в пружинках затейливого театрального механизма. У тебя совсем другая технология: компьютерный ум, безошибочное чувство целого, мгновенные и точные реакции. Ты видишь цель и прямиком идешь к ней, не удосуживаясь поискать более сложные, обходные пути. Зачем? Когда и так все ясно. Ты легко переключаешься с одного проекта на другой. Не любишь тратить время на говорильню, успевая за сутки сделать столько всего, что не под силу целому штату высококлассных профессионалов с их ассистентами и секретарями. А у тебя на все про все одна Аня Шалашова, верный оруженосец многих лет.

В русском театре тебя раздражает обязательный пафос обличений. У тебя все снижено и немного не всерьез. Во всех даже самых трагических обстоятельствах ты стараешься отыскать скрытый комизм или иронию. По своим вкусам и приемам ты типичный режиссер эпохи постмодерна. Ты оперируешь готовыми лекалами и давно найденными приемами. Как правило, делаешь это на скорую руку и всегда немного «на коленке». Ревнителей большого стиля это выводит из себя. Но ты продолжаешь хранить буддийское спокойствие, более или менее равнодушный к любой хуле и похвалам. Это всего лишь привычный для тебя режим существования. Все надо делать быстро, не задерживаясь на малозначащих частностях. Вперед, быстрее, еще быстрее. Спектакль следует один за другим в режиме нон-стоп, причем на разных сценах с разными актерами. А еще ты снимаешь кино, режиссируешь оперы и балеты. Не очень понятно, когда ты спишь и спишь ли вообще?

По большому счету тебя всегда интересовали только две темы: секс и политика. Русский театр не то чтобы их раньше сторонился, но чувствовал себя на этой территории не слишком уверенно. Сказывалось ханжеское советское воспитание и подпольные комплексы былых времен. Привычно затянутым в классические корсеты или одетым в скромные пиджаки и юбки отечественной драмы, нашим актерам в большинстве своем элементарно не хватало телесной свободы, которой нельзя научиться в фитнес-клубе или даже на занятиях по сценическому движению. Чтобы расковать дух, надо было раскрепостить тело и мозг. А с этим было всегда сложно. Секс казался тебе лучшим противоядием от мхатовского психологизма. Только прикосновение Эроса способно было вернуть театр в жизнь, и ты не уставал режиссировать магию этих превращений, отыскивая их и в пьесах братьев Пресняковых, и у Марка Равенхилла, и у Шекспира, не говоря уже об Овидии и Ведекинде.

Правда, в какой-то момент, похоже, тебе смертельно надоело быть супермодным столичным ньюсмейкером, от которого все время ждут экстравагантных провокаций. Долго жившему на съемной квартире, тебе захотелось своего угла, собственного дома. И еще, ты не скрывал, что изрядно устал от академических театров с их гарантированным зрительским контингентом, состоящим на 90 процентов из немолодых дам, исправных потребительниц прекрасного. Тебе хотелось другой, более молодой, отзывчивой публики, способной разделить твои желания и поиски. Ты был уверен, что она есть, просто пока не подозревает о твоем существовании. Именно тогда в твоих планах нарисовалась роковая цифра 7, которая теперь мелькает в прокурорских бумагах и судебных отчетах вместе со словом «платформа». Привет Курскому вокзалу!

«Седьмая студия» — первый актерский курс, который ты набрал в Школе-студии МХАТ. По твоему замыслу, он был предназначен красиво закольцевать один из магистральных сюжетов в истории русской сцены. Как известно, не все мхатовские студии обязательно становились театрами, но все они были поставщиками талантов и актерской энергии, питавшей отечественные подмостки и кинематограф. Твои ребята должны были продолжить эту традицию. С самого начала ты знал, что должен построить с ними свой Театр. Но на это нужны были средства. И немалые.

Нет, они не были дураками, когда спонсировали «Платформу» и «Седьмую студию», а потом отдали тебе Театр им. Гоголя, когда финансировали фестиваль «Территория»

Как любили говорить в старину, время и обстоятельства складывались в твою пользу. В тот момент начальство разглядело в тебе перспективную фигуру, которая могла бы пригодиться в большой политической игре. Спектакль «Околоноля» на сцене «Табакерки» по повести кремлевского кардинала Владислава Суркова, вызвавший столько пересудов в театральных кругах, со стороны воспринимался как довольно рискованный и сомнительный жест — «Бойтесь данайцев дары приносящих». Во все времена художников влекла близость к власти, действующая как самый возбуждающий афродизиак. Совсем другая реальность открылась перед твоим режиссерским взором за километровыми заборами Рублевки с круглосуточной охраной. Ты не скрывал упоения новыми возможностями и горизонтами. Да и, наверное, глупо было отказываться от такого шанса. Хотя уже тогда многим было очевидно, что тебя хотят купить. Увы, недавние события с обысками, арестами и допросами подтвердили худшие предположения: артист беззащитен перед лицом государственной машины, которая заподозрила в нем предателя и решила «разобраться». Все, что нам дано, это писать покаянные письма, демонстрировать солидарность театрального цеха, а в нужный момент подсунуть канцелярскую папочку с коллективным прошением, чтобы в ответ на слова в твою защиту услышать вельможно-рассеянное: «Да дураки!»

Нет, они не были дураками, когда спонсировали «Платформу» и «Седьмую студию», а потом отдали тебе Театр им. Гоголя, когда финансировали фестиваль «Территория», где ты был одним из главных идеологов, когда выдавали гранты на фильмы, которые тебе хотелось снять. Полагаю, тогда тебя готовили на роль ключевой фигуры российского художественного истеблишмента. Не маргинальный персонаж, а новый властитель умов, начальник от искусства, распорядитель судеб и кредитов. Крепостные актеры, твердящие по телевизору заученные тексты про стабильность и «Единую Россию», были не слишком-то интересны и убедительны. Нужен был лидер-интеллектуал, умеющий слышать время, способный доводить свои замыслы до конца. Последнее тоже важно. Они оценили в тебе человека дела. Просчитались в одном: художник оказался в тебе сильнее политика. Жажда творчества сильнее желания власти, влияния и денег. Твои опрометчивые порывы, как, например, массовое действо в поддержку Pyssy Riot , за которым немедленно последовал начальственный окрик, или вполне сознательные и продуманные акции, как потрясающий документальный перформанс «Похороны Сталина», — все это вступало в очевидное противоречие с возлагавшимися на тебя надеждами и существующими установками. К тому же ситуация на Старой площади после марта 2014 года сильно поменялась, а с уходом Сергея Капкова со своего поста в московской мэрии рассчитывать на былую поддержку ты уже не мог.

В конце концов, ты остался без копейки министерских денег в полуразрушенном театре, нуждающемся в капитальном ремонте, с молодой труппой, которой, чтобы круглосуточно репетировать и выходить на сцену, нужно было есть. Мало кто представляет размеры финансовой катастрофы, накрывшей черным облаком «Гоголь-центр» в сезон 2014–15. Ты готов был браться за любую работу и режиссировать даже кооперативы. Из своих сторонних гонораров доплачивал премии особенно заслуженным и сверхзанятым, даже сам покупал рулоны туалетной бумаги для зрительского сортира. Это было время ежедневной, изнурительной битвы за жизнь, о которой никому не полагалось знать. У нас не любят бедных, а еще меньше — проигравших. Поэтому ты не жаловался и не подавал вида, как тебе тяжело. Ты просто упрямо, как вол, работал. Зато теперь можно сказать, что «Гоголь-центр» — единственный театр в России, который сумел перейти на полное самофинансирование. Жизнь затихает там только на несколько предутренних часов. Все остальное время — бесконечные репетиции, кинопоказы, тренинги, лекции, презентации. Не говоря уже о ежевечерних спектаклях, которые идут в бесперебойном ритме приходящих и уходящих пассажирских поездов. Ты можешь гордиться тем, что сумел построить этот завод, наладить театральный конвейер. Конечно, театр не может стать особо прибыльным бизнесом, но он вполне в состоянии прокормить себя сам. Давняя мечта о «театральной реформе», которой грезили просвещенные умы еще в начале перестройки, была наглядно осуществлена всего за два-три сезона в отдельно взятом пространстве «Гоголь-центра».

И, конечно, публика. Твоя публика! Ни у кого в Москве такой нет. Молодая, интеллигентная, думающая, разбирающаяся во всех последних трендах и новациях. Красивая! Для нее твой театр — не светский выход и не политическая манифестация (хотя он может быть и тем, и другим), а некая потребность души пережить со всеми вместе что-то подлинное, что никогда не смогут заменить даже самые совершенные технологии и самые продвинутые сети. Театр как приключение, как коллективное переживание, как лучшая часть жизни, проведенная в общении со стихами Пастернака, Кузмина, Ахматовой, Мандельштама, в постижении драматургии Шекспира и Мюллера, прозы Бунина и Гоголя, кинематографа Ларса фон Триера и Лукино Висконти. В каком-то смысле «Гоголь-центр» под твоим водительством стал университетом мировой культуры для поколения, рожденного в 90-е, которое ничего бы этого не узнало, если бы не ты.

Наверное, миссия культуртрегера и добытчика тебя сейчас уже немного напрягает. В конце концов, ты художник. К тому же за время твоих борений за «Гоголь-центр» возникла и утвердилась новая плеяда режиссеров: Константин Богомолов, Влад Наставшев, Максим Диденко. О них говорят, их спектакли становятся событиями. Как прирожденный театральный лидер, ты первым делом пригласил их в «Гоголь-центр» и дал каждому работу. Что-то из этого получалось хорошо, что-то, может, не очень. Но главное, благодаря их спектаклям возникло ощущение талантливого многоголосия, нового театрального поколения, которое работает локоть к локтю, заставляя тебя самого быть в форме и помнить, что ты не один.

Хотя, конечно, ты один. И других таких нет. О чем красноречиво свидетельствуют все напасти и неприятности последних месяцев. В этом смысле история с «Нуреевым» в Большом театре — всего лишь еще одна битва за новый театр в затянувшейся войне, которую ты ведешь давно, но чей масштаб и значение мы сумели оценить только сейчас. Что это был за спектакль, трудно сказать по тем разрозненным клочкам видео, которые удалось заснять зрителям единственного прогона. Профессионалы, которым доверяю, считают, что это шедевр. Твои недоброжелатели разглядели только подробности анатомии Рудольфа Нуреева на знаменитом «голом» портрете Аведона. Что останется в итоге от твоего замысла и хореографии Юрия Посохова к маю 2018 года, предсказать невозможно. Многие сомневаются, что этот спектакль вообще дойдет до зрителя. Слишком много на нем всего завязано: и судебные разбирательства, которым не видно конца, и репутация Большого, и страх чиновников перед новым скандалом. Но главное — судьба главного героя, знаменитого невозвращенца, перебежчика, заложника советских спецхранов, великого и ужасного Рудольфа Нуреева, чье имя было под запретом на всей территории СССР почти сорок лет. Он первым показал всем, что надо делать, если хочешь состояться как артист, как следует бороться за свой дар и право прожить ту жизнь, которую сам для себя выбрал.

Хочешь ли ты последовать его примеру? Не примериваешь ли мысленно его «прыжок в свободу» на себя? Вряд ли после всего, что произошло, тебя кто-то за это осудит. Не говоря о том, что перед глазами пример гораздо более близкий тебе по времени, возрасту и профессии — Дмитрий Черняков, сделавший международную карьеру оперного режиссера. В конце концов, у тебя тоже есть западные контракты. Некоторые из них уже даже подписаны. Но я знаю, как ты не любишь проигрывать. И что тогда будет с твоими актерами в «Гоголь-центре»? Что будет с публикой, которую ты приручил? К тому же тебе, кажется, до сих пор не вернули заграничный паспорт. Свой нынешний отпуск ты проводишь вдали от всякой цивилизации и мобильной связи, где-то в Бурятии, поближе к ламам и буддам. На начало сентября назначена твоя новая премьера — «Маленькие трагедии» Пушкина. «Пью за здравие Мери, милой Мери моей»… А что еще остается делать на «Пире во время чумы»?

Будь здоров, дорогой.

Обнимаю,

С.Н.