Молчаливый свет: что мы все еще не знаем о Михнове-Войтенко

В галерее pop/off/art 2.0 только что прошла выставка Евгения Михнова-Войтенко «Свечность». Название проекта отсылает к поэтичной фразе художника «свечность человеческая», посвященной одной из его серий — «Люди-свечи». Вы помните, как он говорил о своем искусстве?

Помнить я не могу — когда дядя умер, мне едва исполнилось пятнадцать лет. Той глубины — человеческой, житейской, той начитанности, которых он всегда хотел от своих собеседников, — у меня и близко быть не могло. Отсутствовало базовое условие для нашего содержательного общения об искусстве, тем более что снисходительным собеседником он не был. Так что о его мыслях, в том числе о собственном творчестве, я «расспрашиваю» дядины записки, которые он достаточно систематически делал на протяжении почти всей своей взрослой жизни. А понимать их, конечно же, помогали и помогают прежде всего рассказы мамы о своем брате, она — еще один первоисточник.

Кстати, к вашему вопросу: его эпитет «свечность человеческая» относится не к циклу картин, а к свойству человеческой натуры, которое Михнов-Войтенко выделял особенно — посвятить себя чему-либо и сгореть на этом пути без остатка, как свечка. Цикл «Люди-свечи» — это художественное воплощение этих слов.

Это и другие высказывания художника можно найти в книге «Евгений Михнов-Войтенко: Жизнь вопреки правилам», подготовленной сестрой Евгения — Людмилой Хозиковой. Известно, что готовится продолжение книги. Чего могут ожидать читатели?

Точно нельзя дать название тому, над чем идет работа. Думаю, даже говорить о новой редакции будет неверно. С одной стороны, книга, о которой мы говорим, исходит, вырастает из предыдущей, она вобрала в себя ее основное содержание. С другой стороны, очень серьезно изменена компоновка, значительно расширена фактура, в том числе фоновая. Все принципиальные оценки, данные ранее, сохранены, но многие — или усилены, или насыщены дополнительным смыслом.

Ваше сотрудничество с галереей pop/off/art началось только пару лет назад. Как до этого выглядела работа с наследием Евгения Михнова-Войтенко?

Полагаю, работа с любым творческим наследием состоит из двух в чем-то противоречащих друг другу частей: сохранение и распространение. В нашем случае на первом месте долгое время было именно сохранение, причем в его самом базовом варианте. Потом прибавились дополнительные задачи — учет, систематизация, контроль. Дядя уделял определенное внимание работе со своим творчеством, пользовался в этом содействием некоторых окружавших его людей. Например, к созданию каталога картин приступал в разные десятилетия минимум трижды, но всякий раз начинание не доводилось до конца.

Это относится и к хранению: немалая часть картин еще при жизни была неплохо оформлена, насколько позволяли условия того времени, но многие оставались нетронутыми. Чтобы завершить то, что художнику не удалось при жизни, потребовались многие годы, ведь его наследие вобрало в себя более тридцати лет активной и напряженной работы. И лишь в последние пару лет, в немалой степени благодаря появлению достойного партнера в лице галереи, появилась возможность выйти за пределы преимущественно архивной, хранительской деятельности.

За последние несколько лет имя Михнова-Войтенко стало активнее появляться в публичном поле, благодаря частым показам работ на выставках и ярмарках. Каким вы видите дальнейшее развитие в представлении его искусства?

Едва ли тут стоит изобретать велосипед. Творчество художника продолжает жить на выставках, в коллекциях, в публикациях. По каждому из этих направлений есть еще очень много задач, которые могут быть выполнены впервые. Даже не беря в расчет международную деятельность, а лишь концентрируясь на масштабах нашей страны.

Например, до сих пор еще не было ни одной монографической выставки — при том, что среди специалистов, насколько я понимаю, в оценке творчества Михнова-Войтенко, его места и значения в искусстве есть однозначный консенсус: он — классик поколения 50–80-х, сумевший привнести нечто новое, важное, став одной из крупнейших фигур советского неофициального искусства, одной из главных вершин времени среди художников.

То же можно сказать и о монографическом исследовании его творчества — оно еще ждет своего автора. О более локальных задачах и говорить нечего — их сотни. Выставка «Свечность», к слову, — это попытка решить одну из них: впервые цикл «Люди-свечи» был представлен в чистом виде, сам по себе, хотя и достаточно камерно.

А что о показе своих произведений думал сам художник?

Он был весьма суров и требователен — и к своим работам, и к их представлению. Так, его неучастие в некоторых громких выставках 70-х годов, насколько мне известно, было его принципиальной позицией: если он считал, что проект политизируется, что он больше про диссидентство, чем про искусство, то предпочитал отказываться предоставлять свои картины. Подчеркну — это был не страх перед преследованием со стороны властей, а позиция художника, который хотел, чтобы встрече зрителя с его работами ничего не мешало, ничто не накладывало отпечаток на это событие.

«Продвижение», говоря современным языком, самого себя и своего творчества у дяди встречало скорее неприятие и отторжение, даже на уровне идеи. Чтобы не быть голословным, процитирую самого Михнова-Войтенко — его мысль, которую он зафиксировал еще в 60-х: «Художник не может найти себе искусствоведа и зрителя. Они находят художника. Художник в роли зазывалы пользуется запрещенными приемами».

Работа с наследием — это во многом работа с памятью о близком человеке. Каким вы помните дядю? Какими были ваши первые «встречи» с его искусством?

Моя память о нем — это память ребенка. Наиболее продолжительный период бок о бок с дядей, по семейным обстоятельствам, я провел, когда мне было всего четыре года. Эти воспоминания носят скорее эмоциональный, зрительный и тактильный характер. Мне гораздо проще вспомнить его бороду, пропахшую табаком папирос, шелест листа бумаги, который он достает из пачки, резкое движение мастихина, которым он работает, звук и тембр его голоса, чем содержание фраз.

Его творчество со мной всю жизнь: без преувеличения, это первое, после лиц мамы и отца, что я помню с самого раннего детства. Благо, в родительской «двушке»-хрущевке все пространство, не занятое необходимой мебелью и книгами, было отдано его картинам. А поскольку его работы способны пробудить в человеке не только желание смотреть, но и воображение, фантазию — сложно представить что-то более благодатное для ребенка. Я вырос среди его искусства, полагаю, в определенном смысле и до сих пор продолжаю расти.

Беседовала Лиза Хосуева