Проклятье обычной семьи
— Сейчас я думаю, что нас кто-то просто проклял. Наложил проклятие, понимаете? Сам или с помощью, ну, специалиста. Может быть, из зависти, потому что мы, ну, обеспеченные люди. Ну бывает же так, это и из истории известно, и вообще.
Я решила, что если разговор прямо начинается с такой иррациональности, то с ходу пытаться ее опровергать бессмысленно. Поэтому спросила:
— И что же в результате этого предполагаемого проклятия с вами произошло?
— Все произошло, — коротко ответила женщина.
Я не удержалась от короткой усмешки и сказала:
— Вам придется уточнить.
— Например, у меня ребенок умер.
Моя усмешка немедленно увяла, толком не родившись.
— Мои соболезнования. Как это случилось?
— Ну, он родился уже… очень больным. И кричал. Господи, вы не представляете себе, как он кричал. Все дети плачут, у меня и старшие плакали много. Но это, знаете, это какой-то инфернальный крик был, низкий, протяжный, безнадежный, на одной ужасной ноте, как будто он звал уже с той стороны, оттуда, из ада или что там еще есть. И все время, понимаете, все время, как будто ему и спать не нужно было, и есть, и он пришел сюда ненадолго, просто чтобы нас напугать.
Я почувствовала, что по спине у меня ползут непрошенные мурашки, и уточнила, чтобы немного сориентироваться в происходящем:
— Какое у вас образование?
— Филфак университета.
— Понятно, спасибо, — я немного успокоилась. – Значит, ваш сын родился очень больным и умер в младенчестве, так? И у вас с мужем есть еще дети?
— Мой сын был не от мужа.
— То есть вы расстались с отцом ваших предыдущих детей и вступили в новые отношения, забеременели…
— Нет. Все не так. Я и сейчас живу с мужем.
— Вы восстановили отношения?
— Нет, — она взглянула на меня как на тупицу, которой все нужно объяснять по десять раз. — Я же вам говорю — нас кто-то проклял. Наверное, мне тоже надо умереть, и тогда все закончится.
Я вздохнула и еще раз оглядела свою посетительницу. Узкое лицо, узкие запястья, бледные губы с остатками помады, каштановые кудри — внешность, которую чуть раньше наверняка кто-нибудь называл романтической.
— Давайте вы мне все по порядку расскажете. Начните с вашего замужества и состава семьи.
— Ну, я закончила университет и вышла замуж.
— По любви?
— Нет, что вы. Просто, ну, надо же было замуж. Это удобный брак, их семья была нашего круга, родители все были очень за. Свадьбу нам сделали богатую, красивую, много гостей, это мне понравилось. Жениха своего я не любила, он мне всегда — и теперь тоже — казался глуповатым и деревянным, но, честно говоря, я тогда думала, что так и надо, потому что все вокруг меня так жили, в том числе родители. Ни любви особой, ни нелюбви. Что-то вроде сделки, удачной или неудачной. Моя казалась удачной. У нас сначала одна девочка родилась, потом, спустя три года, другая. Первая вот недавно пыталась покончить жизнь самоубийством.
— Каким образом?
— Таблеток наглоталась.
— Кто-то дома был?
— Да все были. У нас квартира большая, почти 200 метров, но она это сделала на глазах у младшей сестры.
— Как-то объяснила?
— Сказала сестре: надоело все, хочу сдохнуть. И съела таблетки.
— А та побежала к вам?
— Нет, та сказала сестре: ну ладно, это твоя жизнь, тебе виднее, ты помрешь, мне больше всего достанется, братику там, на том свете, передавай от меня привет, — и уехала с водителем на теннис.
— Ничего вам не сказав?!
— Именно так.
Некоторое время я помолчала, так и эдак укладывая полученную информацию, потом спросила:
— И как же развивались события дальше?
— Она еще подождала, потом пришла к нам, уже пошатываясь, и сказала: пап, мам, такое дело, я съела таблетки. Мы, конечно, сразу вызвали скорую.
— Ага. А история с рождением вашего сына?
— А вот это как раз про любовь, — с горечью сказала женщина. — Я даже и не думала никогда, что так бывает. Думала, врут все, чтобы покрасивше все выглядело. Однако нет, теперь сама помню. Он художник, раньше в нищете жил, потом вдруг стал модный, весь наш круг к нему в мастерскую ходил и на выставку, ну и я тоже. И знаете, вот на самом деле — как будто крышу снесло. И вот ведь ничего совершенно не предвещало. («Ничего, кроме абсолютно пустой и эмоционально близкой к точке замерзания жизни в “своем кругу”», — подумала я.) Я тогда ради него вообще на все готова была. Но он мне говорил: не сходи с ума, ты со мной вот тут и недели не проживешь.
— А он-то, художник этот, как к вам относился?
— Говорил, что любит, но потом я узнала, что у него еще две любовницы тогда было, он даже календарик такой вел, отмечал крестиками, когда кто приходит, чтобы оставалось время работать. Он на самом деле только рисовать любит, и деньги еще, это вот правда. И всех трех нас он использовал, чтобы знакомства заводить и картины свои продавать подороже. Когда я забеременела, он заволновался. То кричал: делай аборт, от меня не может быть счастливого человека! То падал на колени и просил родить и воспитать. Я от всего этого с ума сходила, но вот парадокс — чувствовала себя живой и счастливой, как никогда в жизни. А муж так радовался, что я беременна — он дочек любит, но всегда хотел сына, конечно. И вот однажды я не выдержала и залепила ему: ребенок-то не от тебя!
— А он что?
— Он сказал: «А ты-то откуда знаешь? Может, не от меня, а может, и от меня — ты со мной-то тоже спишь иногда по случаю. Родишь, подрастим, а там посмотрим, будем генетический анализ делать или не будем. Или ты что, собралась к этому мазиле насовсем уходить? И дочек с собой заберешь?» Меня прямо в тот вечер на сохранение в больницу увезли. А когда сын родился, мне уж совсем ни до чего стало.
— А ваш муж как себя вел после рождения ребенка?
— Он к нему почти не подходил, но издалека жалел, конечно. И его, и меня. Потом, когда сын умер, он сказал: мне жаль, что так вышло, правда. Может, потом, когда ты оправишься, еще попробуем нормального родить?
— А ваша любовь к художнику?
— Прошла, как не бывало. И ничего не осталось. Я же вам говорю…
Я поняла, что сейчас опять начнется стенание про проклятие, и предупреждающе подняла ладонь.
— Я хочу поговорить с вашим мужем.
— Не знаю, придет ли он сюда. Но я ему скажу.
***
Лысеющий, бодрый, полноватый мужчина в фирменном свитере и очень дорогой обуви.
— Вы были в нее когда-то влюблены?
— Да нет, что вы! Это был такой семейный брак, всем удобный. Папа меня тогда как раз к своему делу начинал приспосабливать, им с мамой хотелось, чтобы и на семейном фронте у меня была определенность и ничего не мешало. А я — теперь смешно вспомнить, конечно, — был тогда в цыганку-полукровку влюблен, и мы с ней хотели на ее и моих родителей наплевать, бежать на Балканы и там ресторан с музыкой открыть, — он мечтательно зажмурился, вспоминая свою давнюю счастливую влюбленность.
— А сейчас?
— А сейчас у нас, конечно, не жизнь, а сплошной кошмар, потому что жена все время плачет, орет или валится и лежит. И эти бесконечные доктора, таблетки, идеи безумные какие-то. Даже поп приходил с этим… кадилом, кажется.
— А этот несчастный ребенок? Он действительно был так ужасен, и его плач?
— Очень жалко его, я сам пару раз не мог сдержать слез. А что — его плач? Обычный у него был плач, у него же, наверное, все время что-то болело. Очень, очень жаль. Мне кажется, если бы удалось еще кого-то родить, всем было бы лучше, да ведь к жене сейчас и подойти-то страшно.
— А вот эта история с девочками и таблетками — как вы на нее отреагировали?
Он вдруг опасливо заоглядывался и спросил:
— А вы не донесете на меня в детскую полицию?
— Ювенальную юстицию? — я прикинула варианты. Девочки живы, здоровы и относительно благополучны — это я знала наверняка. — Не донесу. Говорите.
— Я их выпорол. Как следует. Обеих. Чтоб неповадно. И вы знаете, помогло. Уже давно — никаких истерик, демонстраций, ничего такого. А то вздумали, видишь ли — с матерью, с «большой обезьяной» (это я две ваши лекции по требованию жены послушал) соревноваться!
— Но младшая как-то объяснила свое поведение?
— Она сказала: вы же дома были, и я знала, что она это понарошку. Дурдом, конечно, я понимаю. И не знаю, что делать. А вы в проклятия верите? Мне года два назад охранник-алкаш, которого с нашего предприятия уволили, залепил: «Такие, как ты и твои родители, прокляты всем народом! Не будет вам счастья!» Недавно вот вспомнилось.
***
Оба сидят передо мной, смотрят выжидательно. Чем я могу им помочь? Вернуть сына я не могу. Вернуть любовь или вынуть ее, как фокусник из шляпы, — тоже. С горечью понимаю: единственное, чем можно помочь прямо сейчас, — снять «проклятие». Но это не ко мне. Оглядываю свой кабинет: детские игрушки разной степени поломанности, логопедические пособия и ни одного стеклянного шара, черепа или хотя бы завалящей колоды карт. Абсолютно ничего подходящего для мистического ритуала. Потом взгляд падает на недавно вышедшую мою собственную книжку с историями, и меня посещает некая мысль:
— Вот, смотрите, у меня книжка вышла.
— Поздравляю, — вежливо говорит он.
Читаю с обложки:
— «В обычном детском саду вдруг начинается массовый психоз. Маленькая девочка обнаруживает у себя дар успокаивать чужих детей. Частный детектив ищет хозяина потерявшейся лошади. Женщина-математик вдруг узнает, что ее удочерили в младенчестве…»
— Это вы написали?! — удивляется она.
— Нет, это менеджер по пиару написал.
— Но там внутри про все это есть? — он с любопытством смотрит на книжку.
— Да, и еще про всякое такое, — осторожно отвечаю я. — Иногда очень экзотическое. Потому что жизнь богаче любых фантазий. И экзотическое для книжек больше подходит. Но чаще бывает обычная жизнь — ни разу не благостная, с ее обычными драмами: смертями, предательствами и несчастной любовью. Но и с обычными радостями — рождениями, влюбленностью, великодушием, жизнью каждый день.
Женщина явно умнее мужа или, по крайней мере, тоньше:
— У нас — обычная жизнь?
— Конечно. Вы вообще как семья потрясающе архетипичны. Практически договорной брак. Оставшиеся за скобками семьи романтические влюбленности. Архетипическое, хрестоматийное горе — потеря младенца. При этом — спокойное великодушие к недостаткам и даже прямым предательствам партнера. Консервативность отца, предельная эмоциональная лабильность матери. Умные циничные живые дети-манипуляторы. С вас можно писать новеллу из конца XIX века.
— Знаете, я когда училась на филфаке, мне такая литература как раз больше всего и нравилась.
— Ну и вот… — с ложной многозначительностью, не имея ни малейшего представления о том, что делать дальше, я подняла палец.
— Так вот что я тебе и говорил! Наконец-то хоть один нормальный врач нашелся и подтвердил, — с сангвинической жизнерадостностью, едва ли не потирая ладошки, воскликнул мужчина. — Нету никакого проклятия. И не было никогда. Есть просто жизнь. Совершенно обыкновенная, как у всех. А экзотика — она вон там, у доктора в книжке, — он сначала указал пальцем, а потом для верности еще и похлопал по обложке книги. — Так что, доктор, живем дальше? И не паримся?
— Гм, — скептически хмыкнула я. — Если честно, то я бы еще несколько разобралась с воспитанием девочек.
— Да, да, да! — с готовностью воскликнул он и указал пальцем на жену. — Это по ее части, а я готов, конечно, всемерно содействовать, но сейчас меня водитель ждет.
* * *
Большое облегчение — о проклятии мы с ней больше никогда не говорили.