Фото: Lukas Ballier/Unsplash
Фото: Lukas Ballier/Unsplash

«Побьет глаза! — орал в трубку лодочник Салалыков. — Нам глаза повыбивает!» По подоконнику хлестал дождь, было семь утра, понедельник. Ливень шел всю ночь. Я поспал два часа — из-за четырехчасовой разницы между Москвой и Ванаварой делать это выходило лишь короткими отрывками. 

«Дождь повыбивает нам глаза!» — не унимался Салалыков. Мой мозг наконец сфокусировался, и я сказал, что мы должны выходить по реке сегодня и сейчас, как договорились.

Я заплатил ему за лодку накануне, уточнив, может ли дождь помешать нам. «Да че нам дождь, оттраханный рот! (здесь и далее, вместо любимого выражения Салалыкова, произносимого им раскатисто, с упоением, употребляется эвфемизм), Дождь — *** (херня), дождь — говно, — почти пел вчера Салалыков, — дождь — это *** (похрен), я плащи возьму, оденем их и все *** (хорошо) будет!»

Отказаться от этого панча он не мог, поэтому, выслушав меня, лишь коротко, зло бросил: «Короче, я гружусь».

В восемь мы встретились на берегу.

***

Дождь залил лодку за ночь, воду пришлось вычерпывать. 

Я подумал, что промок, еще до того, как залез в шитик. Когда залез — понял, что промок по-настоящему только теперь. Плащ, который Салалыков взял мне, был без застежек, вторые сапоги мой полностью экипированный лодочник почему-то не взял вовсе. «Я думал, тебе не надо», — сказал он и стал заводить мотор. 

Я оттолкнул шитик веслом от берега, спрятал рюкзак под дощатое сиденье на носу, как мог закутался в плащ и сел на днище, где лежала мокрая кожаная сидушка — вроде таких, как на «жигулях». Звук мотора прорезал гул ливня, и мы пошли против течения, набирая скорость.

***

Если плыть мимо Ванавары с запада на восток, поселок выходит к реке скалистым обрывом метров в тридцать высотой; камень там —  коричневый, охристый, желтый; наверху — сосны, светло-коричневая дощатая церковь и заборы огородов. Затем — покатый склон, пристань, где зашвартованы под сотню рыбацких лодок, вот и все. Дальше — с двух сторон лес. 

***

За ночь вода в реке немного поднялась, но все равно раз в пять-десять минут мы оказывались на критической глубине сантиметров в двадцать. Горько матерясь, «траханный рот, трахотина, трахнуться, ой», Салалыков бросал ручку мотора, вскакивал и хватал весло с металлической ластой (лапой?). Он толкал лодку, и так, в пронизывающий дождь, мы шли до следующей мели. Все вокруг стало сырым: сырая тайга, сырой Салалыков, сырое весло, сырой я, сырой, с потекшими печатями, паспорт в рюкзаке. 

А старики еще грустят, что воды нет.

***

«Вода ушла из Подкаменной Тунгуски из-за пожаров, сгоревшие корни деревьев не держат грунтовых вод», — скажет вам любой местный рыбак, разведя руками. Потом печально добавит, словно плюнув: «А теперь ни хера: ни воды, ни рыбы».

***

Мы должны были подняться по Тунгуске восемьдесят километров: там, в районе реки Нерюнда, по обещанию ... (того самого, кто предложил варианты), должна была стоять бригада лесопожарных. 

Холод, морось, я лёг на днище и закрылся плащом. Это не помогало. В рюкзаке был коньяк, я выпил граммов двести, но тоже без толку. 

Я ложился на днище, свернувшись калачом; поворачивался к дождю спиной; садился, глядя прямо в него, выпрямляя плечи. На мне был плащ, жилетка-разгрузка, свитер, толстовка, футболка, спортивные штаны, кроссовки, носки и белье — все промокло. 

Я смотрел на бесконечно прекрасную тайгу, и она вызывала у меня то чувство ненависти, то чувство счастья. Это походило уже на бредовое состояние. Я ожидал воспаления легких, двустороннего. 

Так продолжалось четыре часа. Мы прошли очередной поворот, и я подумал, что вижу первую галлюцинацию. 

Это были ярко-желтые палатки лесопожарных.

***

Лагерь был настоящим. Перед ним была шаверá — так здесь называют перекат. Перекат — это когда камни создают волны, идти неудобно, можно ударить винт. 

Мы с легкостью проскочили ее, пристали, я вылез из лодки и, не говоря ни слова, побрел к костру. Пожарные — гранитные, вырастали передо мной, словно памятники, и, как в замедленном кино, что-то протягивали — чай, куртку, сигарету, уху. 

Кто-кто, а эти люди, которых иногда именуют огнеборцами, умеют разводить костер. Я сел рядом. Мне хотелось залезть в него целиком. 

Я готов был броситься в верховой пожар.

***

Промокшую одежду я тоже совал в огонь. Спалил часть задников кроссовок, воротник жилетки. 

Через час я вновь начал понимать человеческую речь. Салалыков, бодро матерясь (он владеет множеством оттенков мата), обсуждал с кем-то особенности рыбной ловли: где и в каких количествах (всегда невероятных) он ловил хариусов или тугунка. 

Через два часа я наконец заговорил сам. 

Пересказал пожарным события сегодняшнего утра. Они смеялись.

***

Мы простились с лесопожарными на следующее утро. Оно было солнечным. Салалыков ушел вверх по течению, подобрав двух ребят с собой — на рыбалку. Мы договорились встретиться там, больше особенно не разговаривали. 

Я напросился на вездеход, который должен был пройти по пожарищу и забрать бочки с предыдущей стоянки, где лесопожарные провели почти десять суток, вплоть до вчерашнего дня. Затем выйти к речке.

Мы три часа шли по сгоревшему лесу. Зрелище. Я не видел войны, но, если когда-нибудь увижу, она будет выглядеть как-то так. Потом мы вышли к берегу, я сел в лодку: Салалыков сказал, что, пока меня не было, он поймал четырех окуней и видел медведя. 

***

На Катанге мы ловили рыбу: Салалыков забрасывал спиннинг и несколько раз достал «мусорную рыбу» — окуня, щуку, а я читал эвенкийские сказки. 

***

Вот сказка про то, как над тайгой впервые взошло солнце. Долго-долго эвенки жили в темноте. Однажды на ночевке к охотникам выехал богатырь верхом на золотом олене — его звали Куладай Мэргэн.

— Зверей вы бьете во впадинах гор, а жилы ваши сохнут, — сказал он им. — Оленей плодите, да стада ваши маленькие. 

Те кивали, все так.

— Холодно вам, пурга завывает, дети болеют, темно кругом. Но есть на свете солнце. Кто в него поверит, тот будет с ним жить, — говорил Куладай, а потом исчез. 

Эвенки приехали в стойбище, все рассказали, но им никто не поверил. Прошло три раза по семьдесят лет, и родился Чакулай — хороший охотник, тоже богатырь. Он знал, что есть солнце. Явился к нему Куладай и говорит: сплети коробку из волос всех эвенков и приходи ко мне, пойдем солнце добывать.

Чакулай так и сделал; пока собирал волосы, попал в лесной пожар: спас из него лисят, спас волчат, спас карася. Они помогли ему добраться до Куладая: лисята превратились в оленей, чтобы нести его по тайге, волчата — в орлов, чтобы нести над тайгой, а карась просто перевез через озеро.

Встретились Чакулай и Куладай, три года ехали за солнцем, оторвали кусочек, положили в коробку, три года везли обратно. Там их встретили шуленги — начальники. Они хотели отобрать коробку, но Чакулай бросил ее в небо — и оно загорелось, стало тепло, и солнце появилось на нем.

Все эвенки собрались на совет, и Куладай сказал им: «Садитесь все на оленей». 

Сказка кончается так: «Сто тысяч было эвенков. Сто тысяч было оленей. Впереди Куладай Мэргэн ехал. Тот батырь-богатырь другое имя получил. Народ дал имя ему. Народ назвал его Ленин. Теперь эвенки хорошо живут да про Ленина всё рассказывают. Это он эвенкам солнце добыл. А Чакулай тот большой начальник был. Добро эвенкам делал. Потом Ленин в большой город уехал».

***

Днем мы дошли до моста, откуда на следующий день меня должна была забрать машина. Пристали. Неподалеку пили вахтовики-лесорубы. Они ждали водителя вахтовки — камаз с будкой вместо кузова, самый популярный вид автобуса в этих местах.

Минут через тридцать я понял, что водитель уже минут десять как присоединился и тоже, кажется, выпил рюмку самогона. 

Я уехал с ними.

***

Дорога к цивилизации — Усть-Илимску — идет по профилю, прорубленному в тайге. Вся тайга поделена на квадраты, раньше вдоль них прорубали дороги: профили — шириной четыре метра и визиры — поменьше, метра два.

***

В прокуренной кабине тридцатилетнего камаза жизнь и смерть выглядят так:

Пассажир: Тут были медведи. Семья попрошаек. Летом выходили: «Дай-дай!» Потом куда делись, не знаю. Может, убили их?

Помолчали за медведей.

Водитель: А я лису *** (убил). Кишки вырвало, карданом, видимо. А обратно ехал — нет. Утащили?

Помолчали за лису.

Потом была сгоревшая тайга — километров двадцать обожженного леса, уходящего в бесконечную таежную даль.

Мужики молчали.

***

Ехать — триста километров по грунтовой дороге, восемь часов. Тайга справа, тайга слева. 

Мужики придумали названия остановкам — чтобы хоть как-то разнообразить однообразие восьмичасовой дороги. На некоторых они выходят покурить, справить нужду, размяться. 

Гнездо — потому что там большущее гнездо на дереве.

Давыдовская яма — кто-то с такой фамилией в ней то ли увяз, то ли утонул.

Змеиный ручей — там живут змеи.

Детский сад — две маленькие каменные фигуры, сложенные дорожниками из камня.

Каменная баба, мать или шалава — большая фигура из камней.

Кресты — тут умерли мужики, взорвались в вахтовке из-за утечки пропана. В память о них на пригорке действительно стоят два креста. 

Мы ехали еще долго. А потом была цивилизация.