Голод как способ вылечить стремление к суициду

— Я вас умоляю! Екатерина Вадимовна, я вас умоляю! Где мы только не были. Моя дочь, моя несчастная дочь…

Не знаю, что там с дочерью, подумала я, но вот у матери с большой долей вероятности — истерический невроз.

— Не надо меня умолять, — сказала я вслух. — Лучше сядьте и расскажите, что происходит. По возможности внятно.

Женщина с явным трудом, но все же взяла себя в руки. Причем сделала это картинно и буквально — вытянула вперед открытые ладони и, волной загибая пальцы начиная с мизинца, плотно сомкнула их в кулаки.

— Вы работаете с семьями с детьми, но моя дочь уже взрослая, ей 24 года. Я обманула вашу регистратуру. Простите. Мы приехали из другого города. Мы уже не знаем, куда обращаться.

— С чем обращаться?

— Моя дочь Вера хочет умереть.

Так вот оно что. Ну, от такого кто хочешь задергается.

— И давно она этого хочет?

— Лет с 12 точно.

Так. 12 лет хочет и до сих пор не умерла?

— Сколько было суицидных попыток?

— Ни одной.

Ничего не понимаю.

— Не обращать внимания пробовали?

— Пробовали. Это первое, что психиатр в нашем городе посоветовал. Не помогает.

Рабочая гипотеза: истерический невроз у обеих женщин. Подпитывают друг друга.

— Ваша семья — это вы, ваша дочь и?

— И мой муж. Раньше с нами жила его мама, она два года как умерла. Сравнительно молодая женщина была, но сердце не выдержало. У мужа тоже сердце. Я еще и за него боюсь.

— Очень понимаю. В чем же выражается желание вашей дочери умереть, если она никогда не совершала суицидных попыток?

— У нее депрессия. Мы таблетками лечились и у психотерапевта — ничего не помогает. Ей очень тяжело, она измотана, просто так больше невозможно. Я вас умоляю!

— О чем же вы меня умоляете? — несколько картинно, ей вслед, удивилась я. — Если я правильно вас поняла, вы много лет посещали разных специалистов. Если вашей дочери назначали медикаментозную терапию, вероятно, в ее случае специалисты видят психиатрию. А я даже не врач.

— Но должна же быть где-то надежда! Я читала ваши статьи… Мы приехали издалека… Пожалуйста!

Тут я подумала, что она права. Надежда действительно должна где-то быть. Почему не в прочитанной статье?

— Я бы хотела поговорить с вашей дочерью.

— Да, конечно, сейчас… — радостно заторопилась женщина. Мне было ее очень жалко и отчасти неловко: если случай такой длинный и запущенный, чем я помогу? Ее ждет еще одно разочарование.

Пришла Вера. Невысокая, темноволосая, в очках, с нездоровой кожей и нездоровой полнотой. Последнее, возможно, результат действия лекарств. Говорит тихо, в глаза не смотрит, много мелких суетливых движений руками. Я попыталась отправить мать в коридор, но Вера сказала:

— Пусть остается. У меня от мамы нет секретов.

Ну вот, а я-то уже решила, что у дочери, в отличие от матери, нет никаких признаков демонстративности.

Говорит выверенно, видно, что повторяла много раз.

Не хочет жить, не любит людей, и они ее, конечно, в ответ не любят. Не помнит, когда точно началось, кажется, было всегда, хотя в младших классах были и подружки, и веселье — это помнит. Потом становилось все сложнее, тягостнее, школу заканчивала на домашнем обучении, но все же поступила в институт и училась. И сейчас учится, хотя два раза брала академ по болезни. Ей кажется, что внутри нее живет какое-то чудовище, которое ее все время терзает. Отступает только во сне, но у нее уже несколько лет бессонница. Она ходила на арт-терапию, там его рисовала, может показать рисунки. Но арт-терапия тоже не помогла. Она бы хотела, чтобы ее болезнь была какая-нибудь понятная, пусть даже ужасная, как СПИД или рак. Тогда ее можно было бы лечить или умереть от нее. Но самые страшные демоны живут в нашем сознании. Это невыносимо. Она понимает, что надо бы покончить с собой, потому что за эти годы она сама измучилась и всех измучила, и бабушка от этого умерла. Она собиралась сто раз, но, когда доходит до дела, у нее не хватает храбрости — она очень боится боли, крови и вообще всего такого. Жалко, что у нас нет эвтаназии, как в цивилизованных странах.

— Мне тоже жалко, — поддакнула я.

— Так вы со мной согласны? — удивилась Вера.

— По каждому пункту, — серьезно сказала я. — И про эвтаназию. И про ужас мозговых демонов. И про смерть бабушки. У вас сейчас есть еще какая-нибудь жизнь, кроме попыток учиться и вашей болезни?

— Абсолютно никакой! — вступила мать. — Я ей все время говорю: пойди куда-нибудь, развейся, съезди, погуляй, хоть в интернете пообщайся с кем-нибудь. Иногда мы с ней вместе фильмы смотрим, но ей обязательно надо, чтоб был плохой конец, хорошие ее раздражают.

— Я пробовала ходить, общаться, — сказала Вера. — Но мне с ними со всеми так невыносимо скучно и плохо. Да и им со мной — сами понимаете. Они веселятся, обсуждают какую-то откровенную чепуху, и им интересно, а я… Даже папа теперь меня сторонится, он вообще после смерти бабушки замкнулся.

— Легко представить, — кивнула я. — А мама вас выслушивает?

— Да, всегда. Просто не представляю, что бы я без нее делала.

«Возможно, без нее все вообще пошло бы по другому сценарию», — подумала я.

— Вы не устали от всего этого? — спросила я у старшей женщины.

— Бесконечно устала! — с готовностью воскликнула она, заломив руки. — Нести такое бремя! Я работаю, но сама, конечно, не могу не думать все время. У меня же одна дочь. За что нам такое несчастье? Муж устранился. И хозяйство, хозяйство же все на мне.

— А почему Вера хозяйством не занимается? Все равно ей делать нечего, а так хоть механически себя занять.

— Да вы что! Я ей каждый день напоминаю зубы почистить, одежду кладу, и если тарелку перед ней не поставить, так она так и останется голодной.

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько времени останется голодной?

— Не знаю, не проверяла. Но мне кажется, так от голода и помрет.

Тут у меня в голове, как говорят, щелкнуло и забрезжила некая слабая надежда. Ситуация многолетняя, запущенная донельзя, но у девушки, по всей видимости, очень силен инстинкт самосохранения: при унаследованной демонстративности ни одной суицидной попытки за 12 лет, значит, понимает, что даже насквозь демонстративный суицид опасен, и избегает этой опасности. Это шанс. Только воздействие тоже должно быть сильным. Хорошо бы их обеих в джунгли, в какую-нибудь религиозную миссию отправить, но это вряд ли возможно, да они и не согласятся.

— Кстати, Вера, а вы никогда не задумывались, от чего в природе умирают все крупные животные, ну те, которых не убили и не съели другие животные?

— Ну, наверное, от разного.

— А вот и нет! Они все умирают от голода. Болезнь, травма, старость — все это приводит к одному и тому же. Животные просто ослабевают и не могут больше добывать себе корм. Охотиться, бегать, летать, копать, пастись или что там еще. Ложатся и помирают, и непосредственная причина смерти — именно голод. У вас есть родственники или хорошие друзья в других городах, к которым вы можете на некоторое время поехать? — спросила я у матери Веры.

— Есть сестра в Краснодаре. Она меня давно зовет на солнышке погреться, фруктов поесть. А вы это к чему?

— Ситуация действительно невыносимая, — я обернулась к Вере. — Так жить нельзя, и надо все это заканчивать.

— Вы тоже так считаете? — оживилась Вера. — Мне все говорили, что надо учиться с этим жить. А вот попробовали бы они сами! Но как, как заканчивать?

— Прямо сейчас я вижу два варианта, — задумчиво сказала я. — Идти работать туда, где платят побольше, откладывать все до копейки (родители вас еще некоторое время покормят) и заработать на поездку, допустим, в Бельгию. Это называется «смертельный туризм»: приезжаешь, привозишь документы, платишь, местный врачебный консилиум и — вуаля! — эвтаназия, прощай, неудавшаяся жизнь. Это, конечно, дорого, но поскольку из-за характеристик конечной цели никаких ограничений у нас нет, можно поработать, например, проституткой, им хорошо платят.

— Вы это серьезно?! — подпрыгнув, вскричала мать.

— Абсолютно. Кстати, так и СПИД можно получить. Вдруг и вправду сработает, что называется, клин клином.

— Но я же не гожусь в проститутки, я не привлекательная.

— Вы просто не знаете этой индустрии. Толстенькая, вечно депрессивная девушка, мечтающая умереть, — да у вас отбоя от клиентов не будет, если найдете правильного… забыла, как это называется.

— Сутенера, — подсказала мать.

— Верно, – обрадовалась я. — Но есть сложность: все может оказаться напрасно. От эвтаназии можно отказаться до последней минуты. Представьте, вы заработали своим телом, потратили кучу денег, честные бельгийцы все организовали по высшему разряду, а в самый последний момент вы взглянули на этот шприц и вам стало страшно. И все, проблема не решена, но деньги и усилия — коту под хвост.

— Да, это вполне возможно, — согласилась Вера. — А второй вариант?

— Второй вариант намного более природный. Но тут будет нужна ваша существенная помощь, — я обратилась к матери.

— Ради дочери я сделаю все, что угодно! — экзальтированно воскликнула она, по всей видимости, позабыв (с истероидами это бывает), что мы обсуждаем способы самоубийства Веры.

— Вам надо будет надолго уехать к сестре в Краснодар, не звонить и не писать домой. Оставляете пустой вымытый холодильник. С мужем заранее договариваетесь: он ест где-то на стороне, например, в столовой на работе или в пивбаре по соседству. Это существенная жертва, я понимаю. Но так надо. Без вас Вера перестанет чистить зубы, выходить из дома, есть и спокойно умрет от голода, как все нормальные, энергетически исчерпавшие себя животные. Вы, разумеется, приедете на похороны.

Мать смотрела на меня, вытаращив глаза.

— А папа? — разумно спросила Вера.

— Скажете ему, что это такая терапия. Сначала он может не понять, что происходит, а потом будет уже поздно.

— Да ну, что вы говорите, — Вера протестующе замахала руками и вообще выглядела намного живее, чем в начале визита. — Никто не даст мне так просто умереть. Отправят в психбольницу, капельницы…

— Запросто. И тоже хорошо — смотрите: сразу новый опыт. Вас ведь будут лечить уже от анорексии — другие препараты, другое общество, другие интересы. Хоть какое-то разнообразие.

Девушка задумалась, потом сказала:

— Но ведь я и здесь могу испугаться — могу начать есть, ходить в магазин, все такое — и не умру.

— Что ж, не выйдет, так не выйдет. Тогда будете просто жить обычной жизнью — учиться, еду готовить себе и отцу, пол подметать, может, влюбитесь когда-нибудь или кактусы начнете выращивать. Как все. И никто и никогда уже не сможет сказать: Вера действительно хочет умереть, и если тарелку не подставить… Потому что всем известно: она хочет именно жить и, если припрет, тарелку сама себе организует.

— Другие психиатры уговаривали меня не опускать руки и лечиться, — сказала Вера. — Есть же разные препараты. Либо на психотерапию ходить, либо заняться чем-то…

— Но вы же все это уже пробовали, так? Не помогло?

Вера кивнула.

— Значит, теперь надо попробовать что-нибудь другое.

— Умереть?! — девушка испуганно содрогнулась, и я окончательно уверилась в своем первом предположении: истерия, у обеих. Может быть, у девушки что-то еще, но истерия точно. Если их разделить, есть шанс.

— А надолго мне к сестре уезжать? — спросила мать.

— Лучше надолго. Если, конечно, вас на похороны дочери не вызовут. (Тут одинаково содрогнулись обе.) Вы сможете там на работу устроиться?

— Некоторое время я на удаленке могу работать.

— Ну это вообще отлично. Главное — домой категорически не звонить и не писать.

— А если она сама будет мне звонить?

— Не отвечать! Раз звонит, значит жива.

— Знаете… все-таки вы как-то не похожи на других врачей.

— Да я и не врач вовсе, — жизнерадостно откликнулась я.

Мать уехала в пансионат в Карелию сразу на две смены. 42 дня. Телефон, от греха подальше, демонстративно оставила дома.

Вера приехала к ней сама, через месяц. Похудевшая, с блестящими глазами. Привезла клубники.

— Мы с папой кошку завели и обои в коридоре переклеили. И я с девочками на концерте была.

Мать пришла ко мне, грустная:

— Что ж мне теперь, домой не возвращаться, что ли?

— Если это возможно, съездите все-таки к сестре, поработайте на удаленке, — серьезно сказала я. — Для закрепления эффекта раздельного существования. У вас обеих.

— Я подумаю, — пообещала она.

Больше я их не видела. Но ведь всегда есть надежда, вы согласны?