«Я хочу, чтобы они умерли»

— Вы знаете, он сам попросился к психологу. Ему даже 14 еще не исполнилось. Это ведь странно, да? — женщина заглянула мне в глаза, но я не поняла, чего именно она ждет — одобрения или возражения.

— Почему же странно? — я решила сказать, что думаю. — Они же видят психологов в фильмах, читают о них в интернете. Может быть, нормальное такое любопытство: как это, сходить к психологу?

— Да, наверное, — женщина покачала головой, и я поняла, что мои слова ее не убедили. — Но вы не думайте, у него хорошая гимназия, и задают там вполне адекватно для школы такого уровня. Мы туда с трудом поступили, со второго раза, но вы же понимаете, кто в такие школы в основном идет и по каким каналам. А у него отличные способности. Просто он часто ленится.

«Ага, — подумала я. — Может, ей все не так уж непонятно, как она пытается изобразить. Интеллектуальный, но ленивый парень не хочет повышенной гимназической нагрузки и решил попытаться действовать не истерикой и саботажем, а современным цивилизованным путем — заручиться поддержкой психолога, который сможет воздействовать на родителей — коварный, но в общем-то хороший план».

— Я вас выбрала, потому что вы не сюсюкаете, — честно призналась мать,  еще утвердив меня в моем почти сложившемся мнении. — А он недавно на конкурсе «Книгуру» вашу повесть прочел про «Дом за радугой».

— Хорошо, — сказала я. — Давайте я уже с самим Борей поговорю.

Боря оказался белобрысый, высокий, с большими ступнями и кистями, с грубоватыми чертами лица. По виду ему бы в баскетбол играть или в дворовых разборках участвовать.

— Я ужасный человек, — чуть гнусаво сказал Боря, угнездившись в кресле и подняв почти к носу острые колени. — Возможно, я даже опасен для общества.

Ох ты! Я моментально насторожилась. Несовременная на первый взгляд мысль о дворовых разборках, возможно, вовсе не случайно пришла в мою голову. Во что же он вляпался?

«Ему нет четырнадцати, — пронеслось в голове. — А значит, и возраст уголовной ответственности еще не наступил. Он большой, сильный и неглупый. Его можно запугать, а потом безопасно использовать в любой схеме. Он сам попросил сводить его к психологу. Как именно мне, если что, связаться с полицией? Ну не звонить же “02”? Или как раз это и есть самое правильное? Там все звонки наверняка фиксируются, и они потом не смогут отвертеться. Господи, о чем я вообще думаю?»

— Боря, поясни, пожалуйста, подробней, — попросила я. — В чем конкретно заключается твоя ужасность и опасность?

— Я хочу, чтобы мои родители умерли.

— Ты хочешь их убить?

— Нет! — Боря даже отшатнулся в кресле. — Я не хочу убивать. Я хочу, чтобы они просто куда-нибудь делись. Но куда же? Умерли — это проще всего. Автокатастрофа, например, или еще что-нибудь такое. Раньше я сам хотел умереть, а теперь думаю: пусть лучше я останусь. Это, конечно, ужасно, я понимаю, таких, как я, быть не должно. Я сам себя боюсь.

Никаких психических отклонений я в Боре не чувствовала. Обычный подросток. Крайне встревоженный, запутавшийся в собственных противоречивых импульсах — но и только. Значит, что-то происходит снаружи. Не в гимназии и не во дворе. В семье. И что же у них там делается-то?

— Твоя семья — это мама и папа?

— Еще бабушка и дедушка. Они тоже в нашем доме живут, на девятом этаже.

— Если твои родители умрут, ты хотел бы остаться с бабушкой и дедушкой?

— Нет! Надо, чтоб они тоже… ну, вы понимаете.

Ага. Что бы это ни было, бабушка и дедушка тоже в этом порочном кругу. Раньше Боря хотел умереть сам. Пока не вырос и не окреп настолько, чтобы пожелать смерти сразу всем своим родным. Теперь он хочет еще и разобраться в происходящем. И я, разумеется, должна ему помочь.

— Боря, а что ты собираешься делать, если все твои родители и прародители вдруг окочурятся? — делано удивилась я и даже изобразила улыбку. — Работать официально и зарабатывать на жизнь ты еще не можешь. Воровать пойдешь? Бродяжничать?

Неожиданно Боря взглянул мне в глаза и светло и радостно улыбнулся в ответ:

— Нет, что вы! Конечно, меня в детдом отдадут.

— Ты хочешь в детдом?!

— Нет, не то чтобы хочу. Но это ведь тоже ничего такого страшного. И не очень надолго. Но я думаю, что меня потом усыновит кто-нибудь — я же здоровый, нормальный, учусь в гимназии, могу по дому помогать.

— И ты бы хотел, чтобы тебя кто усыновил?

Тут я подумала, что у него, может, есть какие-то кандидаты и он просто мучительно, много лет завидует какому-нибудь приятелю, у которого, по Бориному мнению, идеальная семья. С подростками такое случается.

— Да мне, в общем, все равно, — разрушая и эту мою гипотезу, Боря пожал плечами. — Мне главное, чтоб там были еще какие-нибудь дети. Знаете, я тут читал, сейчас люди берут всяких с отставанием в развитии или больных — а им за это деньги платят. И они на это живут, а детей растят. Вот может к таким бы попасть — им же хочется, наверное, иногда кого-нибудь нормального для разнообразия и для помощи — а я бы с теми в футбол играл или уроками занимался, или вот оригами делал. Я во втором классе в кружок ходил и там научился, мне нравится. Потом я вырасту. Квартира у меня будет, выучусь на кого-нибудь и буду уже сам работать, а с теми детьми дружить, конечно, и помогать.

Так. Мечта этого ребенка определилась: после гибели всех родных попасть на время в большую опекунскую семью, где много детей и дети с нарушениями развития, потом сохранить с ними теплые эмоциональные связи, но жить отдельно, в оставшейся после смерти родителей квартире. Странно? Да не то слово. И главное — я ни на шаг не продвинулась к пониманию причин происходящего.

— Боря, а что тебя не устраивает в родной семье? Что там такого ужасного происходит?

— Ничего, — Боря снова опустил голову и потускнел. — Я же говорю: это я сам такой ужасный. Таких быть не должно.

Я решила зайти с другой, явно воодушевляющей мальчика стороны.

— А что бы делали с тобой приемные родители? Если там много детей, да еще и больные, они же, наверное, каждому ребенку совсем немного внимания могут уделить?

— И пускай. Совсем пускай не уделяют. Пускай им будет наплевать, как я учусь, что ем, как одеваюсь, как сдам ЕГЭ, куда поступлю, с кем и о чем переписываюсь, сколько сплю и сколько в компьютер играю. Я сам им уделю внимание, если им вдруг надо будет. И они же не скажут, что моя работа — это учиться. Работа — это работа, когда другим польза, а учеба — это учеба для себя, правильно? А вдруг они веселые окажутся? И можно будет с ними просто пошутить и посмеяться? Хотя бы иногда. Или поговорить о футболе. Или об играх. Или о музыке. Ну и если не с ними, если им некогда, тогда с их другими детьми.

Я тихонечко и облегченно выдохнула сквозь стиснутые зубы.

— Твои родители все контролируют?

— Это плевать, — Боря неловко отмахнулся длинной рукой. — Это пережить можно, хотя и противно. Но им все не нравится. Всё, понимаете? Они всё ругают. Каждый вечер и по утрам иногда. Много лет подряд. Им не нравятся «черные» («они тупые и ленивые»), «белые» («они зажравшиеся и тоже отупевшие»), китайцы («они как муравьи и скоро все захватят»), кавказцы («наглые»), евреи («они везде проникают»). Наша страна и наше правительство — ужасные. Мы — народ рабов. Но нас все зажимают, хотя мы и сами виноваты, что не сумели себя поставить. И европейское правительство, и американское тоже нехороши и везде лезут, куда их не просят. Начальники все дураки, все везде воруют, все всем по всем каналам врут и каждый блюдет свою выгоду. В гимназии у нас тоже так, и учителя выслуживаются перед родителями и начальством, а не учат всех по-честному. В прошлой школе было еще хуже. «Молодежь дебильная, но с претензиями, дети избалованные, а старики никому не нужны, но все равно живут, потому что медицина развивается и детей выхаживают таких, которые лучше бы умерли». Я раньше всему этому верил и сам хотел умереть, а теперь думаю — пускай лучше они, зачем же им жить в таком плохом мире?

Я искренне пожалела Борю, представив, как единственный, неглупый и наблюдательный ребенок растет в этой семье, где родные и вроде бы значимые для его люди разглагольствуют, повторяя услышанное по телевизору или прочитанное в интернете.

— Но, может, это они не всерьез, а так — в сердцах?

— Нет, — твердо сказал Боря. — Всегда. Только так. А сами они — хорошие. И я должен быть и думать как они: либо ты сожрешь, либо тебя. Я понимаю, что все это про их смерть и усыновление — просто дурацкие фантазии. Но что мне делать-то? Вот я прочел вашу книжку. Там у главного героя тоже вроде как благополучная семья, а жить невозможно. Но у него хоть прабабушка была, и когда она умерла, он сбежал. Но это же фантастика. А мне — что?

— А ты сам-то знаешь, как оно все по правде? — серьезно глядя Боре в глаза, спросила я тем тоном, которым когда-то, полвека назад, разговаривали в нашем дворе.

— Иногда мне кажется, что знаю, а иногда — что нет, — так же серьезно откликнулся подросток.

— Вот. Если бы ты думал все наоборот, ты бы от них ничем по сути не отличался. Ты сомневаешься — это самое правильное.  Значит, есть надежда.

— Надежда на что? — Боря подался вперед, и острые колени почти закрыли его лицо.

— Что ты возьмешь на себя ответственность. Твои родные все время в позиции жертв чужих козней: страна не та, правительство не то, все вокруг злонамеренные лжецы. Мы хорошие, а вот они пускай изменятся, чтобы мы их хоть за что-то похвалили. У себя в гимназии наверняка тоже встречал: я не виноват, что двойку получил, это учительница ко мне придирается.

— Да.

— Ты в той же самой позиции — заметил? Семья плохая, пусть они умрут, пусть меня возьмет хорошая, веселая, и пусть со мной разговаривают, а сколько я на компьютере играю — пусть не видят. В чем отличие?

— Ни в чем, — признал Боря после долгих раздумий, во время которых он несколько раз вскидывал голову, чтобы что-то сказать, но сам же себя и останавливал. — А как правильно?

— В мире и в людях есть все: и прекрасное, и ужасное, и подлое, и возвышенное, и скучное, и веселое. Если ты все это видишь, и выбираешь, и стоишь на своем, ты сам формируешь мир вокруг себя — к тебе подтягивается именно то, что созвучно твоему выбору. Помнишь, как это произошло с мальчиком из моей книжки?

— Помню. Вы думаете, я так смогу?

— Конечно, сможешь. Ты, видимо, достаточно силен, если все эти годы умудрялся как-то противостоять общесемейной позиции и сам не уверился в том, что мир именно таков, как тебе рассказывают.

— Мне всегда казалось, что если я уверюсь, то сразу умру.

— В каком-то смысле так и есть, — подумав, согласилась я.

                                 ***

— Что он вам сказал? Жаловался, что лишаем телефона, да? Нам нужно на что-то обратить внимание? Какие-то отдельные гимназические предметы? Может быть, что-то о профориентации? Понимаете, он до сих пор категорически отказывается отвечать на вопрос, кем он собирается стать, — сказала мать Бори, зайдя ко мне в кабинет.

— Обратите внимание на предметы естественно-научного цикла, — биология, география, — сказала я. — И на тонкую моторику. Боре очень показаны занятия оригами. Они способствуют выработке концентрации внимания. Профориентация целесообразна в начале десятого класса. Рекомендую большой тест и собеседование на молодежной бирже труда.

— Большое вам спасибо! — с чувством сказала женщина. — Вот сразу видно — специалист. Четко и конкретно. Без лишних слов.

                              ***

— Как признаваться в любви? — спросил Боря. — «Я тебя люблю». Ок. Но что я могу предложить? За что взять ответственность? Мне уже почти 16, но мы же не можем сейчас пожениться, жить вместе. Она увлекается аниме, мы собираемся вместе поступать в педагогический, но на разные факультеты. Помните, я хотел играть в футбол с приемными больными детьми? Во мне вот что-то такое так и осталось. Я уже был помощником вожатого в лагере. Она говорит, что ей это во мне ужасно нравится.

— Где вы познакомились? В лагере?

— Нет, в кружке оригами. Мы встречаемся год и восемь месяцев. Она говорит, что мы друзья, но…

Потом мы очень долго все это обсуждали. Это было очень трогательно и красиво. Я даже позавидовала немного, честное слово.