Иллюстрация: Анастасия Лобова

Мудрый невролог Светлана после 10-минутной аудиенции Антона признала, что он ни в каких таблетках не нуждается. У него просто отсутствуют базовые принципы коммуникации. Он, возможно, находился в такой среде, где таких принципов не было. Или никто не умел ему внушить такие принципы.

— Это не таблетками преодолевается, конечно.— А чем?— Дыханием. Холодом. Физической активностью.— Ну этим мы уже занимаемся.

Я не выношу родительского тщеславия, хотя нет в мире ничего естественнее, извинительнее, разве что отрыжка после еды. Но здесь должен раскаяться: я испытал острейший приступ самодовольства в тот момент, когда невролог Светлана выписала свой рецепт. Я его узнал.

Это то средство, что ты уже испытал на себе и во что ясно веришь. Это не то, к чему ты пришел на ощупь, но, скорее, с широко раскрытыми глазами, через интуицию. Intuitio — это вовсе не блуждание впотьмах, не тыканье пальцем в небо. Это противоположность случайности — созерцание, пристальный взгляд на предмет или явление. Попытка прозреть его суть через поверхность. Форма медитации, если угодно.

В некотором смысле я буквально взял Антона за руку и повел за собой. В еще новый, но отчасти уже обжитый мною мир. Такой тип воспитания я назвал бы традиционным, когда ты передаешь детям испробованное на себе. В противовес модернистскому способу познания через поиск (поисковик) готовых, залайканных формул и рецептов и покупки научного знания, уже спрессованного в дозировки таблеток.Что сказать в защиту моего метода? После совершеннолетия я ни разу не лежал в больнице. Я редко, вернее, все реже и реже простужаюсь. Так что я не могу вспомнить, когда у меня последний раз была температура.

Меня связывает с холодной водой большая приязнь. В последние пару лет я открыл для себя, сколько в этой дружбе возникает глубины, ясности и легкости, когда ты входишь в воду через дыхание и внутренний фокус, без воплей преодоления страха холода.

Мне понятна онтология того, что в XXI веке описывается и установлено в качестве феномена СДВГ. Конечно, СДВГ был всегда. Существует довольно много старых описаний этого синдрома. Очевидно, Вождь Краснокожих О’Генри жестоко страдал СДВГ. Но некому было его диагностировать. Понятно, что беда Пеппи Длинный Чулок была в сиротстве. Но даже если бы было кому транспортировать ее с виллы «Курица» к детскому психологу, Пеппи не получилось бы скорректировать. Детская психология в 40-х годах уже оформилась в отдельное направление, но блуждала в потемках. Только в конце 60-х был предложен термин. Но он был слишком темным, чтобы получить массовое хождение: гиперкинетическая реакция детства. И только в 94-м в мировой оборот было пущено слово, которое знает сегодня любой родитель цивилизации золотого миллиарда. И слово стало богом — СДВГ.

Это мой в некотором смысле основной инстинкт — прояснять новое сложное (представляющееся сложным) понятие через ясное универсальное. СДВГ — это потеря фокуса. Или неспособность этот фокус на что-то навести.

Ведь это правда, что СДВГ — расстройство века цифрового взрыва, где человечество утрачивает ровно одну способность — удерживать внимание. Взрослые очень хорошо понимают, что такое СДВГ. Поэтому с такой готовностью доверяются этому диагнозу. По сути, это диагноз всему человечеству, утрачивающему способность сосредоточиться хоть на чем-то. В цифровом взрыве возникли такие механизмы фабрикации настоящего времени, где подлинным питанием человека стала не еда, а новости. И бытие — это переход от переживания одной новости к другой.

Течение этого расстройства у взрослых и детей разграничивается только буквой «Г». Гиперактивность уходит, и все, что заставляет взрослых восполнять дефицит внимания, — это капитализм. Нужда зарабатывать деньги.

В этой проблеме, конечно, нет ничего нового. А ее беспрецедентный масштаб определяется новыми условиями жизни человека. Новыми пределами комфорта, почти полностью уже исключающего человека из природы.

Это «почти» вряд ли исчезнет. Потому что есть нечто, что важнее новостей и их переживания. Человек не может перестать питаться озоновым слоем планеты Земля. Механизм и качество этого питания определяют наше самочувствие.

Антон признан «аллергиком» — еще одна жутковатая химера современности. Опознан определенный природный фон, который делает его дыхание почти невыносимым, — это цветение ольхи и березы. Но было бы странно считать это причиной его кашля, а не всего лишь дополнительным возбудителем. Антон кашляет более-менее круглый год. И я бы был совсем глухим к нему, если бы не попытался определить, что заставляет его кашлять, когда и как.

Да, это тяжелый случай. Поэтому ценность дыхания и кислорода может быть определена только через его отсутствие. Я выбрал стрессовое дыхание Вима Хоффа. Оно заставляет ценить кислород и так же радикально пробуждает способность удерживать фокус.

В начале я просил Антона только об одном — не шевелиться в практике. Наглядно проявилась психосоматическая природа его аллергии. Он отпускал задержку кашлем. Как бы оправдывая себя этим: я не могу держать задержку, поскольку мне хочется кашлять. Тогда я попросил его направлять внимание в ту точку, где кашель зарождается, и таким образом снимать зуд: «Отпускай задержку, когда тебе хочется, главное — без кашля».

Пусть и ненадолго, практика выравнивала профиль его дыхания. За эти 15 минут Антону удавалось то, что прежде невозможно было помыслить: он не только не двигался, не чесался, но и практически не кашлял.

Затем я добавил новую фазу утренней практики в том же способе адаптации к стрессу через дыхание. На этот раз под ледяным душем. Я просил Антона полностью расслабиться через так называемое распухающее дыхание, растущее на счете в пропорции 1 к 2 на вдохе и выдохе. Если ты способен забыться и сосредоточиться на дыхании в потоке ледяной воды, значит, ты уже умеешь управлять своим вниманием. Ну или учишься.

Со старыми, изведанными методами саморегулирования для современного человека есть одна большая сложность. Они основаны на постоянстве исполнения, без ускорения и рывков, и приносят малые изменения. Их преображающий эффект различим только на большой дистанции.

И обещание этих изменений может казаться несбыточным для того, кто в повседневности наблюдает не шумное дыхание капалабхати Антона, а активацию всего того, что делает его разрушителем систем настроек в сообществах.

Буквально в тот предновогодний день, когда я особенно отчетливо наблюдал, как накапливается в видимом изменении поведения Антона опыт практики, я увидел, что меня добивается директор школы. С третьего раза неохотно я взял телефон, понимая, что сейчас у меня будут старательно отбирать мои надежды и мою твердость.

— Л. пришла сегодня ко мне в слезах. Антон совершенно не дает вести учебный процесс. Он всеми средствами стягивает на себя внимание. Но это внимание — общее раздражение и ненависть.— И вы предлагаете, чтобы он покинул уже третий класс за четыре месяца?— Да.— А что же, он не молчит, как я его просил? Один урок молчать. Отвечать только, если его спрашивают.— Да, он не говорит. Он шепчет громко.— Вы предлагаете ему уходить из школы?— Нет, есть другой вариант.— А кто займет его место в 5-м классе? Кто теперь будет во всем виноват?— Нет, это совершенно необязательно, чтобы был виноватый.— Обязательно. Люди нуждаются в том, чтобы сплачиваться против кого-то. Антон облегчал им этот поиск.