Смешанное расстройство
— Я понимаю, что вы нам, конечно, ничем не поможете… — женщина сокрушенно покачала головой.
— Не сказать, чтоб многообещающее начало разговора, — заметила я.
— Ой да, простите, — она вроде как спохватилась, улыбнулась невеселой улыбкой, достала толстую медицинскую карту.
Я была уже почти уверена, что у ее ребенка какое-то тяжелое, инвалидизирующее, неизлечимое и, возможно, прогрессирующее заболевание. В таких случаях ребенку я, как правило, действительно ничем помочь не могу, но поговорить с матерью иногда бывает полезно для облегчения общей ситуации.
— Я, наверное, просто выговориться пришла, — сказала между тем женщина, полностью оправдывая мои предположения.
— Я вас внимательно слушаю. Какой основной диагноз у ребенка?
— Смешанное расстройство поведения и эмоций.
Оп-па! — мысленно воскликнула я. А вот под этим — я знала по опыту — может скрываться все, что угодно, от не выявленной до поры шизофрении до педагогической запущенности.
— Сколько лет ребенку?
— Двенадцать.
— Учится в обычной школе?
— Сейчас нет.
— В спецшколе?
— Нет, на дому. Наверное, я бы предпочла спецшколу. И наверное — ужасно так говорить, я понимаю, — мне было бы легче, если бы он был настоящим инвалидом — ментальным или физическим, все равно, ну вот чтобы люди на него смотрели и сразу понимали: ребенок инвалид, ходить не может или там синдром Дауна у него, нарушение интеллекта.
— Вы бы хотели, чтобы вместо вашего ребенка у вас был ребенок с синдромом Дауна? — не скрывая удивления, отзеркалила я. — Это решило бы какие-то существующие у вас сейчас проблемы? Я вас правильно поняла?
Женщина дернулась, как от удара, а потом решительно закивала:
— Да! Я бы тогда его лечила и развивала спокойно, всем пользовалась, что нам положено, и вообще понимала бы, на каком я свете. И вообще, сейчас везде говорят, что все дети с синдромом Дауна сплошь добрые и эмоционально позитивные.
— Врут, — твердо сказала я. — Дети, родившиеся с синдромом Дауна, по характеру разные, как и все остальные люди, но с очень серьезными нарушениями по здоровью и интеллекту. Но давайте вы все же расскажете с самого начала.
— Да, конечно.
Славик родился в срок после желанной беременности, абсолютно здоровый и очень симпатичный. Сплошная радость. Развивался тоже по возрасту: вовремя сел, встал, пошел, заговорил. Истерики, конечно, были, если что не по его, ребенок мог швырнуть что-то в мать, ударить, но его ласково увещевали и говорили между собой: он же маленький еще, не понимает. Потом: наверное, это кризис трех лет или что-то такое.
Еще до настоящего садика попробовали отдать Славика в группу Монтессори. И вот именно там прозвенел первый звоночек: он бьет других детей, отбирает у них игрушки, не слушается воспитательницу.
«Разве это не их дело — его окоротить и заставить?» — спросил муж и отец, который в свое время сам ходил в садик и, отличаясь весьма буйным нравом, немало посидел «на стульчике» и даже в кладовке.
— Нет, это не наше дело, — ответили педагоги частного садика и попросили забрать Славика. — У нас образовательное, а не исправительное заведение. Возможно, вашего ребенка нужно обследовать и лечить, — добавили они на прощание.
Пошли сначала к терапевту, потом к неврологу. Невролог сказал, что все в порядке, и тоже упомянул про кризис трех лет. Стали ждать окончания кризиса. Кризис не кончался.
Славик по-прежнему развивался по возрасту: говорил предложениями, читал стишки, пел песни, любил играть в ролевые игры, где всегда выбирал себе самые агрессивные роли, и вообще любил быть «злым» персонажем.
Дома — «если все по нему» — Славик казался совершенно нормальным ребенком, мог быть ласковым и услужливым, задавал много вопросов, в том числе и интересных. Оставался очень привлекательным внешне: большие голубые глаза, правильные черты лица, слегка вьющиеся темно-русые волосы. Но если что-то шло не так — что-то не получалось, не давали, любой отказ или неудача, — его как будто «срывало с катушек»: он мог орать, грязно ругаться, швыряться чем ни попадя.
Отдать в садик упорно пытались. В первом родители написали коллективную жалобу: «оградите наших детей от этого психического». Во втором воспитательница ни на что не жаловалась, но Славика, чуть что, хватала и трясла, орала, что сейчас сдаст его в полицию или отвезет на свалку (это, как потом выяснилось, рассказывали другие дети своим родителям). Сам Славик ничего не рассказывал, но у него начался ночной энурез, а потом родители нашли на плече ребенка синяки в форме пальцев. Пожаловались директору. Тот вызвал воспитательницу. Она, как ни странно, ничего не отрицала, но впервые рассказала конкретику о поведении ребенка в группе и угрозах для других детей. «Я бы его именно здесь до школы и оставила, потому что иначе потом наплачетесь, — сказала она. — Но можете и забрать, вам виднее». Директор, кажется, растерялся. Родители написали заявление и забрали Славика. В третьем садике Славик продержался почти год перед школой. На него жаловались постоянно и воспитатели, и дети, и их родители, и все качали головой: как он в школе-то будет? При этом все было неравномерно — иногда за неделю ни одной жалобы и успешное выступление на празднике, а потом как ком с горы: ударил девочку, сорвал музыкальное занятие, заперся в туалете и не выходил, кинул котлету в окно и т. д. и т. п.
Снова пошли по врачам. Врачи назначили обследования, результаты как-то по-умному трактовали и говорили растерянным родителям, например, так: «Тут мы видим явную незрелость альфа-ритма и минимальную тета-активность в затылочной области в бодрствующем состоянии».
Потом Славик пил назначенные врачами препараты. Большинство из них мальчику были «что слону дробина», а от какого-то одного он вдруг сделался вялым и красным, как вареная свекла. Родители пришли в ужас и лекарство сразу отменили.
Психиатр с большим опытом (Славику он очень понравился, и он с ним с удовольствием беседовал) сказал: судя по вашим рассказам, что-то, конечно, есть, но ничего конкретного, такого, что требовало бы применения тяжелой фарм-артиллерии у маленького ребенка, я пока не вижу. Пробуйте педагогику.
Славик пошел в школу. Первая учительница была молодая и неопытная. Она пришла в ужас уже на первой неделе, к концу первого месяца вызвала мать и сказала, что не видит возможности обучения такого ребенка в общеобразовательной школе.
— А что с ним не так? Ну вот вы педагог, скажите же мне наконец! Что?! — вскричала отчаявшаяся мать. — Он умеет читать, писать, сидеть за партой, здороваться и прощаться, бегать, прыгать, играть, задавать вопросы. Что с ним не так?! И что мне делать?
У учительницы затряслись руки и нижняя губа. Она тихо сказала:
— Я не знаю. Но лучше вы его заберите куда-нибудь, пока он тут кого-нибудь не убил. В тюрьму же сядем — и вы, и я заодно.
Потом была медико-психологическая комиссия, которая Славику тоже, как и психиатр, очень понравилась: все смотрели и слушали только его. Комиссия констатировала, что развитие у мальчика совершенно по возрасту и спецшкола ему не показана, показаны занятия с психологом, наблюдение социального работника и еще что-то такое.
Разумеется, в таком объеме школа ничего ему предоставлять не собиралась, но молодая учительница сказала, что если он остается, то она увольняется. Славика перевели в другой класс, и там строгая, средних лет учительница на удивление нашла к нему подход — два года жили относительно спокойно. В школе Славик учился и даже как-то соблюдал дисциплину. Дома летали разорванные тетрадки и разносилась грязная брань.
— Знаешь, иногда мне кажется, что его нужно просто бить, — задумчиво говорил отец. — Лупить за малейшее нарушение, как сидорову козу. И тогда все наладится.
— Но он же ребенок! И он нездоров! — восклицала мать.
— А ты попробуй, — глядя на отца исподлобья, предлагал Славик. — Я на тебя сразу в полицию заявлю, и тебя посадят.
Потом учительница тяжело и надолго заболела, на замену ей пришла другая, и все сразу рухнуло — родители Славика буквально не вылезали из школы. Домашнее обучение предложили так настойчиво, что отказаться было невозможно. Славику на домашнем обучении сначала понравилось (у него даже успеваемость значительно улучшилась, впрочем, он и вообще учился неплохо), а потом он начал стремительно десоциализироваться: совсем не мог общаться с детьми, не слушал возражений, все время как будто «кипел» внутри. Врач назначил таблетки — сразу стало тише и грустнее, ребенок много спал и поправился на 12 килограммов.
В пятом классе попытались выйти в общеобразовательную школу. Продержались три месяца, потом родители написали коллективную жалобу: «Уберите от нас это». Была еще одна школа. Предложили: «Давай начнем с чистого листа!» Славик как будто даже воодушевился, говорил, что будет стараться сдерживать себя, подружится с кем-нибудь, будет учиться вместе с другими, делать сам уроки. Полгода все было ничего, потом одна безобразная сцена, перерыв в два месяца и три других почти подряд. «В наших стенах такое поведение недопустимо!» — с достоинством сказала матери Славика седовласая директриса.
Сейчас Славику почти тринадцать. Он учится дома, точнее, почти перестал учиться, и заставить его уже никто не может. Он говорит, что всех ненавидит и себя тоже. Сидит и играет в компьютерные игры.
Мать говорит, что в последнее время не раз подумывала о самоубийстве и очень жалеет, что в свое время сделала неудачный аборт, теперь ей очень пригодился бы другой ребенок, на которого она могла бы смотреть и о котором могла бы думать. Потому что сейчас у нее ощущение, что она вообще не живет — все это висит над ней огромной плитой, и домой идти не хочется, и никакого света в конце туннеля не видно, и никакой надежды на то, что сын изменится и начнет успешно социализироваться. Это значит, что ей его до смерти на себе тащить?
— Я понимаю, что никто в обществе не должен его такого терпеть, — говорит мать. — Но совершенно не понимаю, что делать в этой ситуации мне. Порой я себя тоже ненавижу и презираю. Может быть, прав был муж, и если бы сын просто боялся, то все у нас сейчас выглядело бы более нормальным? Или если бы он был болен тяжелее? Откровенным детям-инвалидам сейчас с удовольствием помогают, но Славик совершенно не выглядит как инвалид. Если бы он был здесь и вы бы ему понравились, вы бы даже и не догадались никогда, что с ним что-то не так — он был бы с вами мил, вежлив и интересен. Но спасибо, что выслушали. Мне на некоторое время хоть чуть-чуть стало легче.
***
Дети с нарушениями поведения. Вероятно, с некоторыми минимальными ментальными нарушениями. Их много, на самом деле в разы больше, чем тяжелых ментальных и физических инвалидов. Мир снаружи сейчас не склонен их грубо ломать и приспосабливать под себя. Все остается на откуп семье и врачам. Врачи назначают таблетки, которые решают проблему хорошо если в одном из десяти случаев. А семья зачастую не знает, что делать, и на годы закукливается сама в себе, страдая и чувствуя свою отверженность. А уж что чувствуют сами эти дети, остается только догадываться.
Как вы полагаете, уважаемые читатели, какие действия семьи и общества целесообразны в таких случаях? А может быть, у кого-нибудь есть свой положительный опыт?
Если вам есть что сказать по теме этого поста, но вы не являетесь подписчиком сайта проекта «Сноб» и членом клуба, присылайте свое мнение по адресу [email protected]. И пожалуйста, пишите, откуда вы, например: «пишет Елена из Петербурга», «пишет Анна из Германии» и т. п.
Больше текстов о психологии, отношениях, детях и образовании — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб” — Личное». Присоединяйтесь