Некоторые истории настолько просты, что можно рассказать их одним-двумя предложениями, и они сохранят свою важность. Эта звучит так: в одном из регионов РФ в государственный внебюджетный фонд обратился ветеран Великой Отечественной войны. Обоснованность и серьезность его просьбы была проверена и, видимо, подтверждена, но фонд после этого впал в ступор: ветеран, инвалид, мужчина 94 лет просил о содействии в проведении ему операции по коррекции пола. Что отвечать ему, российское государство не знает и ответить, в общем, не может.

Разумеется, можно предположить, что историю эту я просто выдумал — например, ради глумления над идеей Победы или ради каких-то других целей. К тому же, никаких подробностей я предоставить не могу, и она в принципе непроверяема: история эта известна мне из рассказа достаточно крупного российского чиновника, который слышал ее от коллег по правительству, и уж точно не в таком разговоре можно было спросить что-то, что идентифицировало бы действующих лиц. Тем более что такая информация не может и не должна позволять кого-либо идентифицировать: в конце концов, речь идет о медицинской тайне, которая в такой ситуации должна охраняться лучше, чем любые государственные секреты. Меня защищает от подозрений только одно обстоятельство: в глазах тех, кто готов считать эту историю исключительно анекдотом, она может порочить только меня. Некоторые шутки дурны, и такая шутка была полноценно дурна.

Проблема же в том, что, если мы не считаем это дурной шуткой, то эта история, несмотря на всю ее краткость, важна, и ее нужно знать.

Начать, конечно, следует с того, что отказать человеку 1922 года рождения в помощи с расстройством гендерной идентичности, вообще говоря, российская система здравоохранения не имеет права. Другое дело, что и в медицинском, и в социальном плане какие-либо активные действия врачей в отношении такого пациента совершенно непредставимы. В истории, которую я знаю не из первых рук, первое, что было осторожно и с деликатностью проделано, — это освидетельствование ветерана у психиатра, которое, впрочем, показало, что ничего, кроме гендерной дисфории, то есть стойкого ощущения себя принадлежащим к женской половине человечества, у обратившегося к государству ветерана не обнаруживается. В таких случаях соответствующая комиссия принимает решение о комплексе мер по коррекции пола. Это многолетняя и очень тяжелая история, совершенно не во всяком случае завершающаяся хирургическим вмешательством. Но, видимо, в данном случае все, что врачи могут сделать, — это психотерапия. Все остальное так или иначе опасно для жизни 94-летнего человека. Включая и любые попытки помощи в смене гендерной роли, да хотя бы выдачу ему паспорта и смену имени: это нешуточное потрясение, и оно почти наверняка сократит те годы, которые очень пожилому человеку отпущены.

Первая в мире операция по коррекции пола была проведена в 1931 году, и с большой вероятностью мы можем предполагать, что в мире сейчас есть по крайней мере несколько людей возраста нашего ветерана, сменивших пол с мужского на женский и наоборот. Предположение о том, что большая часть коррекций пола проводится в отношении людей молодого возраста, видимо, неверно — среди старшего поколения они по крайней мере очень нередки. Не так давно выступавшая в Москве американский экономист Дейдра Макклоски перестала быть Дэйвидом Макклоски в возрасте 53 лет, и так поступают многие. Так, мне рассказывали о сотрудниках правоохранительных и силовых органов, которые с нетерпением ожидали пенсии по выслуге лет, которая им предоставляется обычно в возрасте 45–55 лет, чтобы наконец поменять пол (медики не любят словосочетания «смена пола», говоря лишь о «коррекции», но нам пока привычнее говорить — и думать об этом — именно так). Пока они остаются в рядах МВД, ФСБ или армии, это непредставимо, по завершении карьеры — да. Впрочем, не в 94 года: таких историй медицина не знает.

Напротив, предположить, почему человек обратился за помощью к медицине именно в таком возрасте, а не хотя бы 30 и даже 40 лет назад, просто. Неизбежность смерти в этом возрасте должна ощущаться особенно отчетливо, и это обстоятельство должно обнулять уже все препятствующие социальные обстоятельства и самоограничения. Говоря упрощенно, уже мало что должно быть по-настоящему страшно.

Сама по себе вероятность обращения престарелого человека к властям с такой просьбой чрезвычайно мала. В России осталось лишь несколько десятков тысяч воевавших во время Великой Отечественной. Из них максимум десятки людей страдают от гендерной дисфории, и лишь единицы решатся пойти на такой шаг, как попытка коррекции пола. Вероятность узнать, что хотя бы один воевавший ветеран Великой Отечественной войны в здравом рассудке совершенно сознательно начал такие хлопоты, крайне невелика. И зачем вообще нам это должно быть известно?

Например, для того чтобы представить себе жизнь этого 94-летнего человека. Как правило, гендерная дисфория ощущается человеком с подросткового возраста. Поэтому, попав в действующую армию в 1944 или 1945 году, тот, о ком мы говорим, уже знал, что такое настоящий страх. Я не думаю, что сообщу какую-то новость, сказав, что так или иначе только очень испуганным собой или абсолютно нечувствительным людям несвойственно видеть и признавать в себе то, что в развитой форме именуется «гомосексуальностью» или «бисексуальностью». Практически всегда возможно представить себя в этом смысле другим, и это совершенно не страшно, тем более что ни к чему не обязывает. А вот представить себя чужим в своем теле, а вернее, себя в теле, принадлежащем противоположному полу, практически невозможно. То непрерывное потрясение, которое испытывают люди, которые на это обречены, — это ведь, видимо, не меньшее, а большее потрясение, чем участие в войне.

Потому что война закончится, и ты, возможно, будешь в ней победителем. А вот вырваться из такой истории, как и пребывать в ней столько лет, непредставимо. Пол — это то, что действительно естественным образом разделяет человечество. Смена пола, исходя из того, что мы об этом можем знать, — это всегда не переход на чужую половину, а возвращение на собственную. Эту необходимость нельзя сфальсифицировать. Поэтому врачи не только в современной России, но и в СССР могли как угодно относиться к любым другим гендерным расстройствам, но вот именно к такому всегда относились очень серьезно. Хирургические операции по коррекции пола делаются сейчас бесплатно, в рамках квот на высокотехнологичную медпомощь. Ставить возможность смены пола в зависимость от доходов даже несентиментальное российское здравоохранение считает антигуманным — оплачивается только совершенно необязательная косметическая часть работы.

Теперь умножьте это недоступное нам ощущение плена в чужом теле на десятилетия, на девяносто четыре года. Прийти к врачу и в 2015 году, будучи 1927 года рождения, сказать ему: «На самом деле я, проживший очень долгую и достойную мужскую жизнь, женщина и всегда был ею, поэтому я прошу мне помочь» — представьте себе смелость такого рода. Я думаю, умереть было бы менее страшно.

На этом фоне как-то второстепенны соображения, например, о том, почему на самом деле государство ничего не может ответить этому человеку. Есть маркер «ветеран войны» — и мы умеем говорить об этих людях либо в героическом дискурсе («они — победители»), либо в стоическом («война — страшная вещь, они о ней не любят говорить»), мы всегда умели даже на эту тему шутить, в основном грубовато (это дает возможность отступления обратно в уважение). Но говорить о том, что человек от рождения до смерти живет в эротическом облаке, в чудном и пугающем эфире, без которого нет человеческого существования, — этого мы не можем. Потому что нам нужно для этого признать: в этом облаке человек остается и на войне, и в мире, и в десять лет, и в двадцать, и в семьдесят, и в сто, из него нельзя удалиться ни в герои, ни в старики, от этого ежеминутного ощущения избавляет только смерть, и в этом — ее единственная несправедливость. Но признать это — значит всерьез совместить понятия «ветеран войны», «эрос» и «место в обществе». Не будем требовать этого даже от врачей, мы сами на это способны не без труда. Как можно требовать этого от людей на госслужбе, для которых героический миф о Великой Отечественной — государствообразующий? Им страшно даже приближаться к такого рода материям.

Впрочем, общество наше сейчас более нормально, чем десятилетия назад. Потому, например, что эта история все же была мне рассказана — и вовсе не для того, чтобы над ней посмеялись. Потому, что человека не отправили по-тихому в психиатрическую клинику, чему никто бы еще 30 лет назад не удивился. Потому, что эта история может обсуждаться. Собственно, нам повезло с тем, что мы столкнулись с историей ветерана войны, который в 94 года сам для себя решил: он дожил до того времени, когда обо всем этом можно говорить — и тебя, возможно, поймут. Да, вот так всю жизнь: ходил на работу, носил по праздникам орденские планки, выпивал по-мужски, потирая усы, брился и коротко стригся, седел и лысел, хромал, сидел за письменным столом и на лавке на улице, пил лекарства, старел, устало махал руками проходящим знакомым. Они не знали, и никто не знал, что это был совсем другой человек. А теперь хотя бы вы будете это знать.

И сделать, увы, уже невозможно ничего. Только написать, что мы ее по крайней мере понимаем и принимаем такой, какая она есть и всегда была — как самих себя.