Фото: Amy Treasure/Unsplash
Фото: Amy Treasure/Unsplash

Мы прожили с нашей новой девочкой зиму, весну, лето, началась осень. Осенью мне стало казаться, что наша жизнь в сущности налаживается. Девочка уже не так много орала — я изучила, какие ситуации ее провоцируют, и старалась их избегать, во-первых. А во-вторых, она вошла в ритм, мы заняли ее так, чтобы весь день был расписан. Ее провоцировала любая неопределенность, состояние ожидания, тут она сразу слетала с катушек. Но, если всё было распланировано заранее и надо было действовать по плану, она держалась. Иногда прям на ура, угождала всем в школе и дома, бегала по своим занятиям с неизменной улыбкой на лице. Прелестное дитя. Многие говорили: какая же она у вас милая! Вроде мне должно было быть приятно — отчасти мне и было приятно, — но в целом мне было скорее не по себе. Я чувствовала, что мы всех обманываем. Она вовсе не милая, всё это маска. А что под ней? Да вот этот крик. А еще? Понятия не имею. А точно должно быть что-то еще?

Я чувствовала так — и мне становилось стыдно. Ну что за жестокость? Ребенок старается как может! Маска, не маска — да какая разница. Какой бы она ни была, разве это ее вина? А вот моё отношение определенно зависит только от меня. И над ним надо поработать. Так что я стала ходить к психологу, жалуясь на то, что не могу принять ребенка. Ребенок меня пугал, и я не могла победить этот страх. Когда наша девочка орала, было даже проще, в этом оре слышалось что-то настоящее. Но когда она, безмятежно улыбаясь, говорила о том, как сильно-сильно она меня любит, и тянула губки для поцелуя, меня охватывала паника. Как если бы передо мной стояла говорящая кукла, а я должна была делать вид, что это обычная девочка. Чем сильнее я паниковала, тем стыднее мне становилось, я уже запуталась в своем стыде как в паутине, а девочку это забавляло, и она лезла целоваться в любой скучный момент, чтоб немного оживить обстановку. Собственно, она лезла не только ко мне, а совершенно ко всем — в расчете на ласковый ответ. Попав в новый класс, написала всем детям записочки «я лублу тебя силна-силна» — расставила свои удочки в надежде, что кто-нибудь да клюнет. Не знаю, как те дети, а я реагировала на все ее удочки слишком нервно, и надо было как-то успокоиться. О’кей, она манипулятор, ну и что?

Да и манипуляции ли это? Да, ей хочется стать всем своей, но что в этом плохого? И я улыбаюсь незнакомым людям, надеясь на их доброжелательность, это так понятно. Чуть менее понятным было влечение нашей девочки к взрослым мужчинам: стоило мне зазеваться на детской площадке, как она уже оказывалась на коленях чьего-то папы, обвивала его шею руками и, раскрасневшись от удовольствия и зажмурившись, тыкала сложенными бантиком губками куда-то в его щетину.

Я ее уводила, девочка возмущенно вопила.

— Прекрати! — сердито говорила я.

— Отстань! Пусти! Ну отцепись ты уже от меня! — верещала девочка.

— Ты зачем залезла на этого дядю? — спрашивала я.

— Он мне нравится! Люблю его! Люблю его сильно-сильно, хочу с ним быть!

— Милая, ну нельзя же так.

— Почему?

— Потому что это папа вот той девочки, он с ней гуляет — ну что ты в него вцепилась? Нельзя карабкаться на колени к незнакомым людям. Да, честно говоря, к кому угодно не надо лезть на колени, ты же уже большая.

— Я не большая! Я малышка! Ха-ха-ха!

— Малышки не целуются с чужими папами.

— А я целуюсь, я особенная! О боже, какой мужчина, я хочу от тебя сына!

(Призывным криком, посылая покинутому дяде страстные взгляды и воздушные поцелуи.)

Сомнений в том, что она побежала бы за ним и за любым другим по первому же зову, у меня не было, и это удручало.

— Милая, пойми, посторонние люди могут быть опасны, — говорила я. — Представь, что какой-то дядя засунет тебя в машину, привезет к себе, запрет в комнате, будет обижать.

— Там что, даже холодильника не будет? — деловито спрашивала девочка.

— Да при чем тут холодильник? Он может быть плохим человеком. Он может тебя просто убить.

— Зачем ему меня убивать? Я убираться умею. Я ему скажу: любимый мой, обожаю, мечтала о тебе! Помыть тебе пол? А он такой… ну… ха-ха-ха!

Моя старшая приемная дочка и приемный мальчик были совсем не простыми детьми со множеством проблем. Но они были именно детьми. Грубыми и диковатыми, но детьми. А в нашей новой девочке я никак не могла увидеть ребенка. Она вела себя то как сумасшедшая старуха, то как усталая воспитательница средних лет, то как девушка легкого поведения — чего в ней точно не было, так это невинности.

Что такое ребенок, чем он отличается от взрослого? Раньше я об этом не задумывалась, а с нашей новой девочкой поняла, что для меня ребенок — это неопытность, наивность, простодушие, неумение за себя постоять. И невинность. Но всего этого у нашей девочки не было. Чисто внешне — да, маленькая, худенькая, трогательная. Особенно на фото, на фото нет звука. И нет движений — иногда девочка двигалась так задорно, что я уже не пускала ее на улицу в одних платьях, под платья надо было непременно надевать леггинсы или шортики. Потому что подол платья задирался, и наша девочка с драматичными вздохами начинала пританцовывать и вертеть попой на манер заправской танцовщицы на шесте.

Объяснить ей, почему так делать не стоит, оказалось невозможным. Она понимала только то, что мне это неприятно, а значит, надо подождать, пока я отвернусь или отойду. Вдобавок ко всему дядям, от которых я оттаскивала мою веселую крошку, ее представление очень даже нравилось, они хохотали. Выходило, что я становлюсь помехой в контактах нашей девочки с внешним миром. Мир ее очень даже принимает, дяди не против объятий, поцелуев, танцев. Не принимаю девочку именно я, именно я мешаю ей жить, как она хочет, и это ощущение у девочки только крепло.

Мои походы к психологу особым успехом не увенчались. Мы приятно беседовали, я так и эдак раскладывала свои переживания, но они никак не менялись, сам вид нашей улыбчивой девочки вгонял меня в тоску. И я подумала, отчаянно: может, собаку завести? Наша новая девочка обожала животных и приставала на улице совершенно ко всем четвероногим. Если у нас будет своя собака, девочка будет с ней играть, это ее дополнительно займет, поможет ее душевному развитию. Собака точно будет меня радовать. Может, и девочка начнет меня радовать. Вот так представишь себе ее со щеночком — и сразу открывается кран с добрыми чувствами. А еще она будет с ней гулять, познакомится с другими детьми. Интерес к взрослым дядям, глядишь, поослабнет. Ну и конечно, все младшие у нас давно просили собаку. Что если собака сплотит моих детей?

Так мы завели щенка. Ужасно симпатичного, с мягкой шерсткой и длинными ушами.

Наша девочка была в полном восторге. Она буквально не выпускала щенка из рук — собака вовсе не сплотила моих детей, потому что девочка и погладить-то ее никому не давала. До какой-то степени мой план сработал, девочка ворковала над щенком, у нее и впрямь появились нежные нотки, вызывающие у меня умиление. Но довольно быстро обнаружилось, что, кроме нежных ноток, появились и новые сложности, причем весьма неожиданные. Щенок жил на полу — и девочка перебралась туда же. Он бегал на четырех лапах — и она стала ходить так же. Он тявкал — и она затявкала. Он всё грыз — и она начала всё грызть. Младшие дети решили, что это отличная игра, и последовали ее примеру. Через пару дней уровень безумия в нашем доме стал зашкаливать.

Младших детей удалось вернуть в мир людей, хотя какое-то время они еще радостно ползали на четвереньках, а наш приемный мальчик упорно тявкал и даже покусал кого-то в детском саду. Но поднять с пола нашу девочку оказалось крайне сложно. Особенный караул начался с туалетом. Щенок писал на пол, точнее, на пеленку. Девочка тоже попробовала писать на пол. Именно это пресечь удалось. Но она начала писать в постель. И не просто писать в постель — тут нас спасли бы памперсы, которыми мы  сразу же запаслись, — а писать как-то специально, так, чтобы промокла куча вещей, которые девочка потом на себя надевала, будто не замечая запаха. В детской комнате стояла невообразимая вонь. Щенок при этом тоже дурел: он совсем запутался, где же надо делать свои дела, и стал считать отхожим местом именно детскую. Девочку всё это ужасно веселило. И чего мы только с этим не делали.

Конечно же, мы с девочкой сдали все положенные анализы. Обратились к терапевту. Обратились к неврологу. Обратились к гинекологу. Мы даже попробовали гипноз. Но девочка писала и хохотала, хохотала и писала. Наказывать? Да, конечно, пробовали и наказывать. Но наказывали только себя. О’кей, она стирала все эти вещи, но запах оставался, вода лилась ручьями, хаоса становилось всё больше.

— А в детском доме ты писалась? — спросила я.

— Иногда, — сказала девочка. — Но за это на ночь в туалете оставляли. А там было холодно и страшно. Так что я старалась не писать.

— А здесь ты не стараешься?

— Хочу писаю, хочу не писаю, — сказала девочка. — Я как собачка, ха-ха-ха!

Попробовали оставить на ночь в ванной — девочка набрала себе кучу одеял и подушек, соорудила уютное гнездышко, прекрасно провела ночь и описала совершенно всё. Понятно, что в детдоме этот опыт выглядел совсем иначе, но готовы ли мы были его повторить в том первозданном виде? Конечно, нет, мы ж не звери.

При этом собачку-то мы к улице в какой-то момент приучили. Но приучить к туалету нашу девочку не смогли. Мы выкидывали матрасы, подушки, одеяла, но запах мочи не выветривался. Никогда бы не подумала, что это может так измучить всю семью. Ну казалось бы: надень памперс, и все дела. Да, так и есть, если ребенок сам борется с этой проблемой. Но если он не видит тут никакой проблемы, а играет в свою веселую игру? Прошло несколько месяцев, прежде чем мы выяснили, что помогает только подкуп: игрушки и безделушки за сухую постель. Но и подкуп не был универсальным средством: стоило нам с девочкой поссориться, как он переставал работать, а если мы ссорились всерьез, то девочка пачкала всё с особым размахом.

А причин для ссор было предостаточно. Как только у девочки появлялись «хочу», вся ее энергия уходила на получение желанного объекта. Энергии у нее было, как назло, ну очень много, а желания всё усложнялись. Времена, когда ее можно было порадовать конфеткой или прогулкой, остались в прошлом. Обычно она видела что-то новое у других девочек и сразу же злилась. Ну что за мама такая ей досталась! Другим детям мамы всё покупают, а тут…

— У меня даже рюкзак старый! — сердито говорила девочка.

— Почему старый, мы же его только летом купили?

— Ага-ага! Летом! Это новый, по-твоему? Вот Арине мама вчера купила рюкзак!

— Ну хорошо. Мало ли, может, у нее прежний порвался.

— Ага-ага, порвался. Просто ей всё покупают, что она хочет. А ты мне не покупаешь ничего.

— Ну как это? Мы почти каждый день что-то покупаем.

— Да что мы там покупаем! Это некрасивое всё. Оно даже не блестит. А я хочу блестящее. Туфли хочу на каблуках и чтоб блестки везде, в школу буду в них ходить!

— Милая, да неужели девочки в вашем классе ходят в школу на каблуках и с блестками?

— А мне что за дело! Я сама так хочу! И рюкзак красивый, и пенал, мне надоели эти старые вещи. Купи мне! А-а-а-а-а-а!

— Ты же обещала не орать?

— Довела меня опять! Все говорят: попроси у мамы! И вот я прошу — и что? Ты не любишь меня потому что!

— Погоди, при чем же тут любовь? Любить — значит переживать за другого, заботиться о нем, стараться, чтобы у него всё было хорошо. Вот у тебя есть собачка — ты ее кормишь, гуляешь с ней. Это и есть любовь. Но ты же не покупаешь ей новые ошейники с блестками. Зачем ей ошейники с блестками?

— Если бы она хотела, я бы ей всё купила! Сто ошейников, тысячу, сколько угодно! Я бы всё сделала, что она хочет! Убила бы крысу и ей принесла, если бы она попросила!

Это была правда. Ради собачки, ради дружбы, ради любого дяди наша девочка сделала бы всё — если подразумевать под этим «всем» экстравагантные поступки. Энергии у нее было много, тормоза не работали. А будничная жизнь со скучными уроками, вычищенными зубами, скромной одеждой, сухой постелью, непременными «спасибо» и «пожалуйста» нашу девочку утомляла. Ну да, на людях она улыбалась, но дома как не поорать? Скучно же, всё бесит. Чем дольше наша девочка старалась вести себя прилично, тем больше в ней накапливалось крика и злости и тем сильнее потом был ор. Я вроде и привыкла к тому, что ор неизбежен, и уже чувствовала его приближение — девочку переполняло, она становилось всё более резкой и грубой, дерзила, провоцировала, — но потом меня всё равно трясло: девочка взрывалась, а меня накрывало взрывной волной.

Поорав часок-другой, девочка приходила в более благостное состояние, как бы успокаивалась. Хотя никакой настоящей расслабленности с ней не случалось. Даже и в самом лучшем своем состоянии она находилась в постоянном возбуждении и напряжении, пыталась всё контролировать, делала всем замечания, вставала первой, ложилась последней и была бесконечно занята какой-то бессмысленной на посторонний взгляд суетой — завела себе коробочки, пакетики, папочки, ящички и перекладывала туда-сюда множество маленьких штучек: игрушки, заколки, бусины, ленточки, наклейки. Это были ее сокровища, и когда к ним приближались младшие дети, девочка испускала негодующий вопль.

Происхождение сокровищ было сомнительным. Что-то, конечно, мы ей сами купили. Но какие-то вещи я не узнавала, а что-то было изъято у старших. С самого начала своей жизни в нашем доме девочка лазила по всем шкафам и ящикам в поисках интересных штучек и сгребала их себе в кровать. И мы прошли долгий путь от мягких упреков и разговоров о том, почему это нехорошо, до дверей комнат, которые закрываются на ключ, когда мы уходим. Оказалось, что объяснить тут ничего нельзя. Да, конечно, она понимает, что брать чужое нехорошо. Но она же это хочет. Было бы здорово, если бы ей давали всё, что она хочет. Но ведь не дают. А если не дают, а хочется, что же тут делать, приходится брать самой.

При этом на уровне бесед девочка, застуканная за очередным воровством, демонстрировала совершенно все эмоции, подходящие к случаю. Испуг. Неловкость. Смущение. Раскаяние. Сочувствие к пострадавшим. Снова раскаяние, неловкость. Реки слез. Мамочка, любимая, дорогая, прости, больше никогда, сама не знаю, как так получилось. И я далеко не сразу поняла, что мы совсем никуда не движемся. Сначала мне казалось, что вот же. Поняла. Больше не будет. Даже если и будет — ничего страшного, поговорим еще раз, накажем как-нибудь, лишим мороженого.

Старшие дети почти сразу же стали говорить, что наша новая девочка таскает у них не только штучки, но и деньги. Роется в карманах и выгребает совершенно всё. Но я довольно долго в этом сомневалась. Ну зачем ей деньги? По магазинам она у нас одна не ходит. Но потом деньги стали пропадать и у меня, причем исчезала не мелочь, улетучивались тысячи. А в какой-то момент моя старшая приемная дочка (которая, при всей своей грубости, не воровала) увидела, как наша девочка раздает деньги детям в школьном буфете. Кто-то пожаловался, что ему не хватает на пирожок, и она протянула ему купюру:

— На, возьми.

Другие подхватили:

— И мне дай, и мне!

Старшая дочка подошла поглядеть на этот праздник поближе — и наша девочка протянула тысячу и ей, при этом ее карман всё не пустел.

— Откуда у тебя деньги? — спросила старшая дочка.

— Возьми еще, только не говори маме! — ответила девочка. — Хочешь, всё забери, только молчи.

Вывернула карман — и оттуда посыпались разноцветные купюры.

Но старшая сдала младшую, и мы ее снова пропесочили — всё с тем же чувством, что это временные трудности, и нашей девочке надо адаптироваться.

Теперь я думаю, что эта история была о том, насколько она уже адаптировалась. Как всё выглядело для нее? Из привычного детдома она попала в новый мир. Надо осваиваться и выживать. Сначала замеряем степень опасности обитателей здешней группы, пытаемся занять выигрышное место в иерархии, осваиваем доступ к главной точке — холодильнику. Постепенно расширяем свой мир. Вот уже и двор не страшен, и в школе никто не бьет — пора повышать свой статус и там. Что им всем важно, деньги? Не вопрос, у нас дома есть.

— А в детдоме ты воровала? — спрашивала я.

— Нет, что ты, — испуганно отвечала девочка. — У нас знаешь что за это делали? Ножом по руке вот так!

— Как это?

— Ну вот Саша у нас такой был, и он стащил у Марьалеевны деньги. И она взяла нож, поймала его — и нож ему в руку, вот так! А крови знаешь сколько было! Я так никогда не хочу.

Безусловно, девочка отлично адаптировалась. Разобралась, что нож в руку ей тут втыкать не станут, а остальное… ну что такое мы с ней можем сделать, чтоб пробрало, в сравнении с детдомом-то? Да ничего.

В какой-то момент, после особо крупной кражи, я поставила ей фильм о жизни в женской колонии. Девочка посмотрела его с неподдельным интересом.

— А где они берут еду? — спросила она. — Их там вообще кормят?

— Да, конечно. В столовой.

— А чем? Одной кашей?

— Нет, — сказала я. — Думаю, более разнообразно, суп и чай тоже дают. Картошку,  макароны.

— А бьют? — спросила девочка.

— Ну нет, — ответила я. — Там надо работать, шить, например. Но зачем же бить.

— Ну ладно, — сказала девочка. — Я люблю шить.

И это прозвучало как «да что ты паришься, нормальное место!»

Я чувствовала себя так, будто все наши проблемы с девочкой — это только мои проблемы. А у нее никаких проблем нет, у нее всё чудесно. По крайней мере внешне. Я ходила как в воду опущенная, а она сияла. Если нам приходилось встречаться с опекой — а мы тогда еще и комиссии какие-то проходили, — наша девочка, безоблачно улыбаясь, весело рассказывала, как она счастлива в новой семье, какая прекрасная у нее мамочка и как крепко она тут всех полюбила. Ей нравилось дома. Ей нравилось в школе. Ей нравилась ее танцевальная секция. Она с радостью ходила на все дополнительные занятия. Ее учеба становилась всё лучше, иногда она даже сама делала уроки. Она без напоминаний ухаживала за собачкой и с ней гуляла. Ее глаза блестели, детдомовский дефицит веса восполнился, стройная, гибкая, спортивная, всегда в хорошем настроении, не пляшет так поёт. Девочка-колокольчик, наглядная реклама приемного родительства, хоть постеры печатай. У меня же не проходило ощущение потемкинской деревни, и чем дальше, тем страшнее было думать, что там, за этим глянцевым клоунским фасадом.

Пока за ним наблюдалась примитивная звериная жизнь. Дома девочка всё так же ползала по полу вместе с собачкой. Всё так же тявкала вместе с ней, заворачивалась вместе с ней в одеяло и каталась. Спать она хотела тоже с собачкой, на ее подстилке под кухонным столом. Мы вели борьбу за кровать, но в кровати наша девочка всё так же писала — понять, назло нам, из принципа или просто потому, что ей так проще, я не могла. Факт, однако, что ее это абсолютно не смущало. Как и многое другое из того, от чего мне становилось не по себе. Она обожала кормить собачку изо рта в рот, зажимая в зубах кусок мяса. Вливать в нее молоко из детской соски, из которой пила сама. Вылизывать ей живот, морду, уши. Целовать ее в нос и обнюхивать под хвостом. Всем этим она могла заниматься до бесконечности. У неё будто не было никакой брезгливости: если собачку рвало, она с большим интересом изучала эту рвоту. Выгуливая собачку, радостными криками приветствовала все ее испражнения. Умиляться нежной дружбе нашей девочки и собачки я давно перестала — идея завести девочке щенка казалась мне очередной ошибкой. Я надеялась, что щенок ее очеловечит, а вышло наоборот, девочка особачилась, и выглядело это довольно жутко. Вдобавок собачка от такого обращения стала истеричной и малоуправляемой. Точнее, не стала управляемой, мы не справлялись с ее воспитанием.

То же можно было сказать и о девочке. Я не справлялась с ее воспитанием. Раньше меня коробило само слово «справляться» по отношению к детям, но тут подходило именно оно. С нашей девочкой надо было именно справляться. Ее надо было держать сильной рукой на коротком поводке. Это противоречило моим представлениям о том, как надо обращаться с детьми, во-первых. Во-вторых, это давалось мне с большим трудом. В-третьих, в роли дрессировщика я чувствовала себя совершенно несчастной.

На каком-то уровне я с этим смирилась. Ну вот такой у нас ребенок — да, своеобразный, но он же столько лет провел в детдоме. А что такое детдом — это как бы зоопарк для человеческих детенышей, некоторая искусственная среда, где детей растят как животных. Удовлетворяя их физиологические потребности, но никак не развивая душу. Так что душа у них звериная. И повадки звериные. Что ж теперь.

Но все эти объяснения не давали мне ответа на вопрос о моей собственной роли в истории нашей девочки. Я забрала ее из детдома, чтобы что? Чтобы обеспечить ей беспрепятственный доступ к холодильнику и чужим карманам? Периодически я беседовала с самыми разными психологами, пытаясь найти точку опоры, и они говорили: у вашей девочки такая трудная судьба, она настолько искалечена — чего, собственно, вы от нее хотите? Нужно, чтобы она провела дома больше времени, чем в детдоме, а лучше умножить этот срок на два, только тогда, возможно, она научится вам доверять, примет вас как значимого взрослого.

Больше, чем в детдоме?! Умножить на два?! Но это прорва лет, к тому времени она уже перестанет быть ребенком. А пока-то нам что делать? Вроде как я планировала растить приемную дочку как собственную, а пока ращу ее как собаку. Дисциплина, режим, контроль, поощрения, наказания. Отношения? Так с собаками отношения куда душевнее, собаки привязываются к тем, с кем живут, а тут-то мама воспринимается как обслуживающий персонал. Хорошая мама обеспечивает тебя всем, что ты хочешь. Плохая вечно недодает. Где же тут отношения? Наша девочка сказала бы, что отношения — это когда мужчина и женщина делают вот такое, как в кино. Отношения между взрослыми и детьми? Ну да, такое тоже было, вот Еленасевна ложилась в мою кровать, давила меня, она тяжелая потому что, и говорила, что любит сильно-сильно. Нет, не это?

Я надеялась, что со временем мы вынырнем из этого болота, а мы погружались в него всё глубже.

Продолжение следует