Иллюстрация: Рита Морозова
Иллюстрация: Рита Морозова

— Мы уже практически потеряли надежду…

— Найдите ее обратно, — с наигранной бодростью велела я, внимательно осматривая мальчика лет четырех-пяти, которого они привели с собой.

С мальчиком пришла вся семья: мама, папа, бабушка. Все грустные, но адекватные на вид.

Мальчик выглядел упитанным и здоровым. Никаких признаков слабоумия или нарушений развития. Спокойно смотрел мне в глаза и улыбался. Но, может быть, есть какой-нибудь ужасный соматический диагноз, которого я пока не знаю? Что-нибудь генетическое, обменное, неизлечимое средствами современной медицины и неуклонно прогрессирующее?

— Веня чем-нибудь болен? — спросила я, чтобы не ходить вокруг да около.

К моему огорчению, они все кивнули, включая мальчика.

— Может быть, мы сначала поговорим без ребенка? — осторожно спросила я. 

Взрослых много, кто-то из них совершенно спокойно может погулять с мальчиком в коридоре.

— Да он все знает, — сказал отец. 

У меня отвисла челюсть. Пятилетний, здоровый на вид мальчик осведомлен о своем тяжелом заболевании, из-за которого вся семья «уже потеряла надежду»? Чем они вообще думают?!

— Рассказывайте, — сказала я, стараясь не смотреть на взрослых членов семьи.

— Можно мне взять? – спросил Веня, дождался моего положительного ответа, взял несколько машинок и стал спокойно играть ими на коврике.

— Это было почти сразу, как он родился, — сообщила мне мать. — То спал спокойно, улыбался, гулил, а то — орал как резаный, и ничем не успокоить. Лицо менялось, становилось злым, неприятным каким-то. Мы прямо поражались.

— Но это же естественно для младенцев, — удивилась я ее удивлению. — Адаптация к новой среде, все системы подстраиваются, всегда что-то идет не совсем так, чтобы идеально.

Дальше три взрослых человека, передавая друг другу слово, рассказали мне хрестоматийную историю про гиперопеку и границы, от которой я все больше внутренне морщилась и негодовала. 

Один ребенок на троих взрослых (даже пятерых — еще регулярно приезжают бабушка и дедушка с отцовской стороны). По всей видимости, разные требования и разные ожидания. Естественно, ребенок с самого начала ведет себя нестабильно — то ластится и изображает из себя лапочку-гуленьку, то орет, все расшвыривает и топает ногами: подать мне то или се! Ты уйди! И это уберите! Всех убью и пойду купаться! Вместо того чтобы сосредоточиться, выработать единый стиль и четкие, общие для всех участвующих в воспитании границы «можно — нельзя» и тем самым уменьшить нагрузку на нервную систему ребенка, Веню ведут к неврологу.

Невролог, естественно, назначает обследование и прописывает глицин и пантогам. Обследование, естественно, ничего не выявляет.

— Веня ходит в садик?

— В некотором смысле да.

— Поясните.

— Он туда пошел в три года, как положено, — рассказывает мать. — И даже с удовольствием. И проблем с адаптацией почти не было. Сначала все было хорошо. А потом и там это стало проявляться.

— Как?

— Ну он то помогает, все исполняет и вообще идеально, то может нянечке что-то плохое сказать, и одной из воспитательниц. Может швырнуть игрушку в ребенка, если ему что-то не понравилось. Или в тихий час просто встать и пойти играть.

— А второй воспитательнице?

— Александре Тимофеевне? Ей — нет. Она строгая очень, он ее боится, наверное. Но родители на нас жалобу писали и к заведующей ходили: пусть его от нас уберут, дети его боятся, он неадекватный. И это правда, они его действительно боятся, я сама видела. Да что там, я и сама иногда… Понимаете… — на глазах женщины показались слезы. — Если бы он всегда был злым или психованным, это бы понятно — ну больной, лечить надо, всякое бывает. Но нет же! Он иногда такой умный, ласковый, все понимает, все делает ну просто как взрослый человек. И начинаешь ждать, надеяться, а потом…

— Слушайте, — сказала я, сдерживая раздражение. — В паре ребенок — взрослый ведущим всегда является взрослый. Всегда, понимаете? Так заповедано природой, эволюцией. Не надо ждать от маленького ребенка, что он сам выстроит мир вокруг себя и расставит для себя границы. Сегодня, в отсутствие традиций, это должны делать родители, и только они. Все остальные — бабушки, дедушки, дети, кошки и собаки — встраиваются в созданную и четко обозначенную ими кристаллическую решетку.

Дальше я, чеканя слог (все-таки больше 25 лет это говорю, «Клим Чугункин, стаж!» — как говаривал профессор Преображенский), подробно рассказала им всем, как именно они должны устанавливать единые для всех границы и требования для Вени, как реагировать на его истерики и агрессию, как хвалить и ругать (пресловутые «я-послания» — в этом месте отец начал даже что-то записывать в телефон), что сказать воспитателям в детском саду и т. д. и т. п.

Чувствовала себя мудрой и усталой.

Они все внимательно слушали. Отец и бабушка, кажется, с воодушевлением, моя уверенность произвела на них нужное впечатление. Мать временами сокрушенно качала головой. Я тешила себя надеждой, что это она что-то такое для себя поняла, уяснила и осознала собственные ошибки.

Потом они все сказали «спасибо» и мы попрощались.

— Веня, попрощайся с Екатериной Вадимовной!

— Не хочу я с ней прощаться.

— Почему?

— Потому что она дура.

— Веня! Ну как ты можешь?! Простите, простите, пожалуйста!

— Дайте обратную связь в форме я-послания, — устало велела я.

* * *

После их ухода я собрала с ковра аккуратно выстроенные у стены, вплотную друг к другу машинки. И обнаружила, что у всех у них с мясом выломаны колеса и каждая ось еще сломана пополам.

* * *

Женщина пришла одна, приблизительно через год.

Я ее не узнала, но она напомнила детали первой встречи, и я вспомнила раскуроченные машинки.

— Я очень боюсь за маленького, просто спать не могу, — и положила руки на живот.

— Вы  беременны?

— Да. Пять месяцев. Мы всегда хотели еще детей, но из-за Вени долго не решались, а теперь оно само получилось, и мы решили…

— Правильно решили, раз хотели. Что с Веней?

— Все плохо. Никто нам ничем не может помочь. Психиатр один из Москвы посмотрел видео, мы записали, говорит, может быть, это такая детская шизофрения.

— Какая детская шизофрения?! — я скрипнула зубами, внутренне уговаривая себя не наезжать на беременную женщину. — Вы делали тогда то, что я вам сказала?

— Да. То есть мы пытались. Все пытались. Но ему все это ваше все равно. Когда он хороший, он все это выслушивает и сам делает как надо. И он тогда такой ласковый, внимательный, милый, кажется: ему так нужно, чтобы его любили, и ты сам все готов для него делать. А когда плохой — ничего не действует. Ему прописали какие-то препараты. Он от них делается тише. Агрессии почти нет, но и жизни, и развития тоже. Его как будто выключает. Муж говорит: так нельзя. А я киваю, но сама знаю, что буду давать ему эти препараты, когда маленький родится — просто от страха. Ведь если он маленькому что-то сделает, я же тогда его... И Вене в школу пора идти, а как? Он по развитию на свой возраст: читать умеет, писать печатными буквами, рисует хорошо, речь у него правильная. В спецшколу к детям с нарушениями его вроде бы и не надо. А к нормальным как же? Психиатр говорит: ничего страшного, будет учиться на дому, сейчас это даже модно. А я как подумаю: вот у меня малыш, и Веня где-то тут же вертится, а не в школе и не в садике,  и надо все время следить, чтобы он малыша не… У меня сразу истерика поднимается.

— Веня сейчас без препарата? Тогда приведите его ко мне.

Может быть, я действительно чего-то не увидела? — спросила я себя, когда она ушла. 25 лет говорения родителям одного и того же кого угодно сделают похожим на попугая. Бывает же на самом деле ранняя детская шизофрения. Правда, я с ней практически не сталкивалась.

* * *

— Ты сейчас какой? — спросила я у значительно подросшего за год Вени.

— Хороший, — спокойно ответил мальчик. — В игрушки можно поиграть?

— Поиграть можно, а колеса у машин отламывать — нет.

— А я отламывал? 

— Ага, — кивнула я.

— Я, наверное, маленький был. Сейчас постараюсь ничего не сломать.

Мать показала мне Венины рисунки. Они и вправду были хороши.

И я совсем не чувствовала в этом ребенке никакой психиатрии. Но тогда что же? Хронический педагогический кретинизм окружающих его взрослых?

— Нарисуешь для меня рисунок? — по наитию спросила я.

— Да, конечно. А что вам нарисовать?

— Нарисуй свою семью.

Пока Веня сосредоточенно трудился над рисунком, мы с его матерью говорили о выборе школы и эволюции системы образования. Несмотря на тревоги и беременность, в разговоре она производила впечатление очень неглупого человека. Что же происходит в их семье?

— Вот! Моя семья, — мальчик, улыбаясь, подал мне готовый рисунок, и у меня мигом пересохло во рту. 

Несколько секунд я молча пялилась в листок, потом развернула и показала его тянущей шею матери. Она прикрыла рот ладонью.

— Веня когда-нибудь уже рисовал такое?

Она отрицательно помотала головой. Глаза отчаянные и — или мне показалось? — как будто что-то понимающие.

— Спасибо, Веня! Это очень хороший и важный рисунок. Идите сейчас домой. Вы придете потом с мужем, без сына.

— А я хотел поиграть, — сказал Веня и, подумав, добавил: — А теперь уже хочу что-нибудь сломать.

— Спасибо, что предупредил, — натужно улыбнулась я. — Можешь вон кубик в стену швырнуть.

— Не хочу кубик.

* * * 

Они сидели напротив меня. На ковре между нами лежал рисунок. На листке подробно и довольно похоже — борода, очки, макияж, прическа — были нарисованы родители Вени. В животе у мамы прятался малыш — Вене недавно сообщили о его существовании и скором приходе. А между мамой и папой, дружно взявшись за руки с родителями и между собой, стояли два мальчика — похожих между собой и в то же время разных.

— И что это значит? — сиплым голосом спросил отец. — Все-таки психиатрия, раздвоение личности?

— Когда делали самое первое УЗИ, — глядя в пол, сказала мать, — мне врач сказала: кажется, у вас близнецы. А потом еще посмотрела и сказала, нет, простите, показалось, это просто тень. Я запомнила.

— Я психолог, — сказала я. — Я не умею и не имею права ставить диагнозы. Но в каком-то смысле их там действительно двое. 

— Один нормальный, а другой псих? — заинтересовался отец. — А так бывает?

— Мы еще очень многого не знаем, — сказала я. — В том числе мы очень плохо представляем себе, что такое личность. Но вот насчет нормального и психа — мне кажется, что там у вас все несколько сложнее. И в этом надежда.

— Когда мы пришли к вам первый раз, вы сказали, чтобы мы немедленно нашли потерянную нами надежду. Мы готовы к поискам и внимательно вас слушаем, — отец либо от природы был более оптимистичен, либо старался подбодрить жену. Ведь одновременно с моими словами про надежду он не мог не помнить, что их прошлый визит ко мне кончился полным пшиком.

— Они, как и все на свете личности, хотят, чтобы их видели, замечали. Но им труднее других, ведь все видят только одного мальчика. Чтобы мальчиков заметили по отдельности, они должны кардинально отличаться. И вот, один натренировался быть хорошим до приторности, второй — противным до отвращения. Разные стили, разное отношение. Но зато никто не путает.

— И что же нам теперь предпринять? — отец полностью взял инициативу в свои руки.

Мать сидела, приоткрыв рот и округлив глаза, как ребенок, слушающий страшную сказку.

— Попробуйте их признать. То есть выяснить, что любит и не любит тот и этот, какие они, что им надо, как им нравится проводить время. Назовите их как-нибудь. Научите Веню демонстрировать вам, с кем вы имеете дело, чтобы ему не надо было впадать в крайности — обливать вас розовыми соплями или все крушить. Может быть, они оба окажутся вполне ничего, просто разные, — я кивнула на рисунок. — Да и общее что-то точно есть. Например, насколько я помню, они оба боялись Александру Тимофеевну, очень строгую воспитательницу в садике. Я могу ошибаться, но именно психиатрии, болезни, нарушения развития я не чувствовала в Вене тогда и не чувствую теперь.

— Но если это не болезнь, то что же это такое?! — как-то по-птичьи воскликнула мать.

— Мы многого не знаем, — повторила я.

— Мы попробуем, — сказал отец.

* * *

Сейчас Веня в третьем классе.

Он ходит в два кружка — скалолазание и бисероплетение. С младшим братом играет иногда в войну, а иногда клеит картинки из крупы и картона.

С малознакомыми людьми он замкнут и неразговорчив. Дружит с одним мальчиком — главным хулиганом класса и одной девочкой — отличницей. Учительница не устает этому удивляться, но на самом деле Веню уважает: надо же уметь так переключаться.

От разных имен Веня отказался.

Рисовать тоже перестал.

Чтобы различать две личности, родители придумали использовать две бирки — синюю и зеленую. Младший брат Вени, Кирилл, так и говорит: «мой синий братик» и «мой зеленый братик». Для него пока все просто.