Страшная сказка

— Я понимаю, что это безумие, но иногда мне кажется, что он хочет их убить.

— Кого?

— Наших сыновей.

Десять минут уточняющих расспросов — когда вам это кажется? почему? как часто? приведите примеры ситуаций — не дали ровным счетом ничего. Женщина мямлила, извинялась, несла несвязную чепуху, почти истерила, но все это никак не проясняло ситуацию. Отмахнуться от нее я тоже не могла. Если матери хотя бы один раз (а тем более если неоднократно) показалось, что ее муж хочет убить их общих детей, — это серьезно, и детям действительно что-то угрожает. Реальная опасность со стороны отца или диагноз матери — вот это и надо выяснить.

Информация о семье, которую мне все-таки удалось получить из беседы с женщиной, назвавшейся Евгенией, вроде бы никаких опасений не внушала. Вышла замуж по любви за сокурсника Дмитрия. Она петербурженка, он приезжий. Жить с ее родителями не хотела сама (он был согласен), поэтому сначала маялись с жильем, жили в дачном доме дальних родственников, потом снимали. Родился старший сын, взяли ипотеку, оба работали, ребенок у бабушки-дедушки, в садике. Потом карьера Дмитрия пошла в гору, родился второй ребенок, Евгения села дома с детьми.

Все хрестоматийно и в общем-то благополучно. Полная хорошая семья. Мужчина, несмотря на работу, общается с сыновьями, иногда намекает, что можно было бы попробовать еще и девочку родить, но если родится третий пацан, то тоже ничего страшного.

На работе Дмитрия ценят. Он не боится рисковать, умеет принимать жесткие и резкие решения, но они обычно взвешенные и правильные, ведут к расширению производства и увеличению прибылей. В семье мужчина в общем-то такой же, как и на работе — иногда жестковат, но всегда справедлив, пустых угроз или наказаний Евгения припомнить не смогла. Требует от других пожалуй что даже меньше, чем от себя самого. Эта его требовательность к себе очевидна, поэтому мальчики отца побаиваются и уважают — мечта многих современных родителей, которых подрастающие дети часто и в грош не ставят.

«То есть такой “настоящий мужик” в лучшем смысле этого определения, — решила я. — Может быть, Евгения как раз этой его откровенной маскулинности чем дальше, тем больше и боится, ей хочется чего-нибудь помягче и подоступнее? Он на работе, развивается как личность и профессионал, она дома, дети подрастают, общих тем все меньше, непонимание и несовпадение, и одновременно растущая материальная зависимость от мужа переплавляются в страх. Но почему тогда она боится не того, что он уйдет, бросит, женится на молодой? Почему такой вычурный страх: убьет детей?»

Единственная конкретная сцена, которую мне удалось вытащить из Евгении, никакой особой настороженности тоже не вызывала: отец заставил старшего мальчика спуститься с горы на лыжах. Мальчик боялся и даже плакал, но отец сказал: ты спустишься отсюда только так и не иначе. В конце концов ребенок благополучно съехал, уже к вечеру он гордился и всем рассказывал о своем достижении.

Евгения сказала: я стояла рядом и умирала от страха вместе с сыном. И не только потому, что спуск был реально опасен для мальчика с его навыками. Куда больше пугало другое. Было похоже, что отцу все равно — спустится сын благополучно или переломает себе все кости.

Младший сын в той ситуации смеялся. Он вообще больше похож на отца. Они вместе ходят по горным рекам на каяках, прыгали вниз головой с моста на какой-то резинке. Сейчас младший мечтает подрасти и прыгнуть с парашютом. Отец его поощряет, но тоже как-то достаточно равнодушно, похоже на его поведение на горном склоне — что-то будет и ладно. Никогда не противопоставлял храброго младшего сына и трусоватого старшего. 

Евгения и старший сын предпочитают музеи и курорты, им хорошо вместе, несмотря на то что старший уже подросток. Младший сын тянется к отцу. Старший отца, скорее, сторонится.

— Вы пытались говорить с мужем о своих страхах?

— Да, много раз. Он говорит: ерунда это. Или: может, тебе на работу выйти? Улыбается и цитирует: «Если в старой табакерке не содержат табака, заведется в табакерке черт-те что наверняка». Я, конечно, обижаюсь. Однажды вдруг в ответ предложил съездить к нему на родину — в какой-то крошечный железнодорожный поселок в Сибири, почти трое суток по железной дороге. Я отказалась, конечно. Да он и сам оттуда в 15 лет уехал.

— Вы знакомы с семьей мужа?

— Да, конечно. Его мать рано умерла, он вырос в семье тетки, но они его растили как родного. Дядя уже умер, а с теткой и двоюродной сестрой у Дмитрия прекрасные отношения. Они обе сейчас в Омске живут. Он им регулярно деньги переводит и ездит к ним, и они к нам. Мальчики его тетю бабушкой зовут и с маленькой кузиной, когда она с ней приезжала, играли, наперебой старались ей угодить.

Удивительно, но к концу этой встречи я полностью отмела гипотезу о том, что Евгения сошла с ума от безделья и зависимого положения. Решила для себя окончательно: дело в чем-то другом.

— Я хочу поговорить с Дмитрием.

Если сейчас заюлит: да нет, что вы, он же может подумать, что я… — значит, боится все-таки за себя, а не за детей, дети лишь предлог.

— Да, разумеется, я понимаю.

Нет, действительно боится за детей. Значит, надо искать.

***

Сибирский Дмитрий, как ни странно, оказался слегка похож на испанского гранда. Высокие скулы, отточенные, сознательно чуть замедленные движения, темные глаза вприщур, на боку просится шпага. Эффектный мужчина.

Но не говорун, увы. Не то чтобы он что-то хотел от меня скрыть или мне соврать. Он просто совсем не умел разговаривать об отвлеченном от жизненной конкретики.

Побившись об эту стену некоторое время и отчего-то окончательно уверившись, что корни всего надо искать в сибирском детстве нашего героя, я вспомнила о методике, которую на тот момент уже много лет не применяла. Когда-то, будучи еще молодым психологом, я сочиняла с приходящими ко мне детьми сказки. Сказки всегда получались просто потрясающие и иногда (увы, далеко не всегда) что-то существенно меняли в семейной и личной ситуации ребенка. Я, тогда еще более профессионально общительная, с восторгом пересказывала эти сказки коллегам и родителям. Родители недоверчиво удивлялись (да он никогда даже близко ничего такого…), а коллеги откровенно кривились: вы, художественно одаренный человек, сами все за них сочиняете, а они просто идут за вами, и это, коллега, не терапия, а просто черт знает что. Я-то сама доподлинно знала, кто сочиняет эти прекрасные сказки, но постепенно однозначность «взрослых» отзывов подействовала и я перестала применять эту методику.

Однако когда-то придуманные и наработанные навыки остались. Дмитрий, конечно, далеко не ребенок, но почему-то методика вспомнилась именно сейчас, и я решила довериться интуиции.

— Мы будем сочинять сказку о вашем детстве, — сказала я.

— Сочинять? — удивился мужчина. — Сказку?

— Да, именно сочинять. 

— Ну что же, если это поможет, давайте, — он невозмутимо пожал плечами, пряча мальчишескую заинтересованность. Чем бы он в жизни ни занимался, было очевидно: сочинять сказки ему не доводилось никогда.

Вот что у нас тогда получилось. Привожу в существенно сокращенном варианте.

 ***

— Я родился и рос на железнодорожном разъезде. Вы представляете себе, как это выглядит? Частные дома с необильными сибирскими огородами. Несколько длинных темных бараков. Два самых старых построены в 30-е годы, остальные в 50-е. Один каменный двухэтажный дом, в котором все стены изнутри и снаружи поросли плесенью — бороться с ней бесполезно, она возвращается. Детский сад и начальная школа — в старинном доме обходчика, постройке, наверное, конца XIX — начала ХХ века, каменный фундамент, огромные бревна сруба, в нем тепло и сухо, все лучшее — детям. Детей в саду и в школе вместе — 15 человек.

Все они ходят смотреть на поезда — других развлечений в поселке нет. В поездах окошки, в окошках люди и сценки — вспыхнули и пролетели. Иногда кажется, что там красивое кино. А иногда кажется наоборот: именно там — настоящая жизнь. А тут тогда — что?

Вокруг — тайга и болота. Местность плоская, но горизонт не распахивается нигде и никогда: кругом лес. Есть речка, к середине лета она почти пересыхает, превращаясь в цепочку гнилых прудов, над которыми охотятся огромные радужные стрекозы, весной заливает огромную площадь, и там роятся гнус и комары.

В стране перестройка, с дополнительной неуверенностью всех и во всем, с распадом всех связей. 

Три с половиной местных интеллектуала любят цитировать подрастающему поколению повесть Аркадия Гайдара «Дальние страны» с непременным добавлением: к ним «дальние страны» вместе с советской властью сами пришли, а вот к вам, ребятки, — выкуси.

Все, естественно, пьют. Но этого мало. На разъезде огромное количество самоубийств. Люди бросаются под проходящие поезда. Это что-то вроде традиции, идет чуть ли не с 30-х годов, иногда самоубийцы даже с других поселков приезжают. Машинисты разъезд ненавидят, у них сердцебиение учащается на подъезде. Поезд мгновенно остановить невозможно, это все знают.

Отец Дмитрия бросил все и уехал. Никому ничего не сказал, поехал как бы в райцентр за лекарством и не вернулся. Мать еще год прожила, а потом легла под товарный поезд, оставила записку своей младшей сестре. Та принесла трехлетнего Диму к себе домой на руках, посадила на лавку, дала пряник и сказала: теперь тут твой дом.

— Ага, — сказал Дима. Вкус того пряника он помнит до сих пор и мысль: что ж, жизнь, кажется, налаживается. Дома ему пряников не давали.

Все дети в поселке знали: главный интерес и главная опасность — поезда. Местная страшилка: ты можешь и не хотеть, и не собираться, но всё равно — пойдешь и бросишься. Такой жестокий гений места. Старшие дети придумали и передавали по традиции (с каких времен? Дмитрий не знает, но полагает, что на момент его детства традиции было никак не меньше 30 лет) способ спастись, умилостивить гения, по сути — первобытная инициация. Нужно соблюсти некоторые правила — не пить и не курить три дня, в последний день ничего не есть и не пить, взять с собой медный пятак и так далее, — а потом пойти и лечь на рельсы так, чтобы поезд прошел над тобой. Чем длиннее поезд и чем чаще ты это делаешь, тем вернее прививка — вырастешь настоящим человеком и все тебе вообще нипочем. Старшие заботились о трусливых младших — готовили, наставляли и в конечном итоге заставляли. Отказывающихся высмеивали и даже подвергали остракизму. Когда весь наличный детский коллектив — десять человек, весь поселок можно пройти вдоль за десять минут, а поперек за пять, сами понимаете, выбора не остается.

Дима первый раз лег под поезд, когда ему было восемь лет. Это считалось рано. Обычный возраст для разъезда — десять-одиннадцать. Взрослые относились к подростковым «шалостям» с молчаливым суеверным равнодушием. Все они тоже когда-то лежали под поездами и теперь, наверное, втайне надеялись: а вдруг им поможет? Я же жив, значит, мне помогло.

(Боже мой, как я сочувствовала машинистам! Дмитрий потом узнал, что, подъезжая к проклятому разъезду, они молились какому-то своему железнодорожному богу: «Только бы вдоль, а не поперек!» Но в последний момент обнаружить у себя под составом восьмилетнего ребенка — пусть даже вдоль — тоже то еще удовольствие.)

Из-за раннего начала Дима пользовался в поселке уважением и успел «подготовить к инициации» с десяток сверстников. В 15 лет он поступил в техникум и навсегда уехал с разъезда. Спустя пять лет уехала и оттуда и семья его тетки.

— Вы звали жену на разъезд — собирались там рассказать ей?

— Не знаю. Может, я думал, она сама что-то поймет.

— Что она должна понять? Сейчас вы можете сформулировать?

— Нет.

— Чего она боится, вы сейчас, после нашего разговора, поняли?

Дмитрий долго молчит. Очень долго. Хорошо, что я легко держу паузу.

— Она боится, что я… положу их под поезд. Для меня это охрана, защита, стать взрослым, сильным, настоящим. Для нее — смертельная опасность, убить… — И вдруг, с искренним удивлением: — Но, послушайте, ведь и то, и другое — правда! Как это может быть?

— Инициация в историческом аспекте — очень неоднозначный обряд, — говорю я. — А вы там, на этом вашем разъезде, психологически были почти первобытными людьми.

— Это точно! — Дмитрий открыто смеется. — Вот странно, разобрался — и как-то полегче стало. А жена, как вы думаете, такое заковыристое поймет?

— Возможно, ведь когда-то она по своей воле выбрала в спутники жизни именно вас, а вы тогда были значительно ближе к своему первобытному отрочеству. Но вам придется ей все рассказать.

— Да, конечно. Я сам заинтересован. А то она меня все время в чем-то таком обвиняла, а я думал: бред какой-то, наверное, просто с жиру бесится.

И уже на пороге:

— То есть вы думаете, можно под поезд и не класть?

— Другие времена, другая жизнь, другая семья. Абсолютно другой гений места с другими требованиями. Поверьте мне, я ленинградка в седьмом поколении и знаю его доподлинно. Если бы ваши сыновья жили на том перестроечном разъезде…

— Да, я понял. Спасибо. До свидания.